Россия как символ тревоги - 6. Взаимосвязь трех кризисов
Международное право, основанное на принципе государственного суверенитета, неявно предполагает, во-первых, ответственность государственной власти перед обществом и, во-вторых, достаточно тесное взаимодействие между первым (властью) и вторым (обществом). И то, и другое свойственно порядкам открытого доступа с сильным гражданским обществом. Именно интеллектуалы и политики таких государств проектировали послевоенный мировой порядок. Но все это предельно далеко от действительности, представленной большинством государств с порядками ограниченного доступа. А государства, в которых власть ответственна перед обществом, образуют убедительное меньшинство, даже если учесть те из них, в которых такая ответственность не институализирована. А ведь с момента, когда было провозглашено право общества ниспровергать преступную власть, направление ответственности в порядках открытого доступа стало меняться: общество все более становится ответственным за государственную власть и ее состояние.
В порядках ограниченного доступа все устроено иначе. Здесь стабильность социального порядка обеспечивается контролем над насилием, рентами со стороны правящей коалиции и слабостью самого общества. Это упрощает жизнь, когда речь идет о взаимодействии с другими странами и необходимости влиять на их политику. Поэтому лидеры развитых стран с порядками открытого доступа либо приручают диктаторов, либо меняют их, либо (реже) затевают утопические проекты перехода к демократии с помощью примитивных легистских технологий и с печальным исходом. Наконец, есть самая популярная стратегия: не вмешиваться во внутренние дела. Это распространяется как на крохотные островные государства в силу их инфинитезимального влияния, так и на такие случаи, как Россия, в силу сложности проблемы и больших силовых ресурсов. Но то, что безвредно в случае банановых диктатур, становится гигантской проблемой в случае России. Повторю еще раз: нынешнее состояние российской власти обусловлено как внутренней причиной – слабостью общества, так и внешней – попустительством извне. В результате возникла угроза распада России. В ближайшей перспективе это представляет опасность для всех, ибо речь идет о распаде ядерной державы; и не видно центра власти, который взял бы на себя ответственность за контроль над ядерным оружием, каковым была ельцинская Россия при распаде СССР.
С момента окончания Второй мировой войны и создания ООН прошло почти семьдесят лет. За это время государства модерна в Западной Европе изменились весьма значительно. Дело не только в кризисе государства с его исключительным суверенитетом. За это время реализовалась мечта Генриха IV Бурбона о единой Европе. Кардинально изменилась иерархия ценностей в пользу прав человека и значения местных сообществ. Европа стремительно двигалась к идеалу Иммануила Канта «К вечному миру». Если вспомнить предыдущую историю, то трудно поверить, что за эти 70 лет Франция ни разу не воевала ни с Германией, ни с Англией и никто из них ни разу не напал на Россию.
Но тот же период был преисполнен огромным числом провалов модернизационных проектов миссионерского толка, с помощью которых самые разные страны на всех континентах пытались направить в русло построения европейской политической модели. Эти провалы были следствием упрощенных линейных представлений о культурной (в широком смысле) эволюции, в которой нынешняя европейская (в широком смысле) модель рассматривалась как естественная и единственная цель политического развития. Та же идея неявно лежала и в основании создания ООН. Предполагалось, что тесное международное взаимодействие стран будет неизбежно сдвигать всех в сторону более эффективной (что совершенно ведь очевидно) модели. Между тем, смысл и практика государств в Европе менялись стремительно, а с остальными этого не происходило. Напротив, часто происходило нечто совершенно противоположное, как в Иране: послевоенный период вестернизации в рамках монархии закончился революцией и учреждением Исламской республики, а точнее – теократии, весьма далекой от европейских стандартов.
Представляется, что, начиная с конца XIX века, мы имеем дело не с процессом конвергенции различных политических форм в сторону европейской, экономически и технологически наиболее продвинутой, сколько с нарастанием разнообразия и дивергенции таких форм. Столь сложное многообразие вступает в противоречие с простой конструкцией ООН, претендующей на монополию управлением мировым порядком. Это проявляется, в частности, в постоянном поиске дополнительных и разнообразных форм интеграции различных фрагментов мирового сообщества, которые часто вступают в противоречие с гигантом ООН, либо дублируют его функции, либо с трудом находят себе место. Иногда эти проблемы касаются даже мощных международных финансовых институтов.
Создание ООН стало рубежом, после которого стало юридически и политически невозможно (или крайне затруднительно) появление «мировых жандармов», каковыми были Наполеон в Европе, США в Латинской Америке, Англия в своей империи, над которой не заходило солнце, или в Китае и других странах, СССР в Восточной Европе. Это был золотой век государства модерна в его имперском исполнении. Он закончился, а мир неузнаваемо изменился и усложнился. А ООН создавали страны, движимые наилучшими и благородными побуждениями, но с инстинктами мировых жандармов и простыми представлениями о мире. Ни эти инстинкты, ни эти представления уже не актуальны. Вспомним снова «Закон необходимого разнообразия»: проблемы сложного мира не могут решаться простыми средствами. Возможно, в том числе и по этой причине ООН и Совет безопасности не могут выполнять функцию монопольного мирового жандарма, исполняющего коллегиальные решения представителей мирового сообщества.
Итак, кризис государства модерна связан, прежде всего, с нарастающей сложностью жизни. Замысленное как централизованное с вертикальной организацией власти государство отстает от этих темпов и теряет в эффективности. То же происходит и с ООН, чья структура напоминает демократическое государство начала XX века. Модульное горизонтально организованное общество выходит на первый план, формируя динамику трансформации государства модерна в Европе. Путинская власть не просто отстает, она движется в противоположном направлении, далеко проскочив абсолютизм Людовика XIV («Государство – это я!») и ворвавшись в эпоху Московского княжества. Любимое слово путинской элиты – «суверенитет» – подменяет право правящей коалиции на произвол. Она навязывает государство в качестве ведущей ценности, что было свойственно XIX веку и периодам мировых войн XX века и что может еще быть приемлемо ныне для государств с молодой историей. Но это смотрится смешно для страны с такой историей, как наша. Так нелепо подростковое кокетство в исполнении древней старухи. Их патриотизм – это верность и лояльность власти, какой бы она ни была, а не верность стране, не гражданской нации. Архаика, не просто смешная, а преступная и разрушительная в предлагаемом исполнении.
Одновременно с рентной экономикой Московского княжества путинская Россия восстанавливает явные имперские черты, пытаясь возвратить себе прерогативы мирового жандарма местного значения. Это еще одно контрэволюционное движение. Мы помним, что Российская империя начала распадаться в феврале 1917 года. В 1991 году произошел новый приступ распада. И мы не знаем, закончился ли распад империи. Если нет, то можно не сомневаться, что путинский режим поспособствует новому приступу в максимальной степени.
Мы видим также в случае России пример далеко не монотонного пути к социальным порядкам открытого доступа (демократиям – в устаревшей терминологии). После Александра III и большевиков путинский режим – это третий срыв такого движения. Любопытно, что этот последний срыв вступает в противоречие не только с трендом европейской трансформации государства модерна, но и с послевоенным мировым порядком, усугубляя его кризис, а возможно – обрекая его на исчезновение.
Есть искушение предположить, что Россия – это увеличенная копия Ирана. Не в том смысле, что Россия – тоже теократическое государство (хотя, чем бог не шутит?), а в том, что любые попытки вестернизации России обречены. Я так не считаю. Россия – часть европейской цивилизации. Очень сложная пограничная часть, поэтому ей труднее. Стало быть, вопрос в другом: пойдет ли Россия по европейскому пути в ее нынешних границах или отдельными кусками, на которые она расколется, поскольку не смогла сохранить себя как цивилизованное, современное целое.
Фото ТАСС/ Владимир Смирнов
