Говорят, что Путин совершил ошибку, сунувшись в Сирию, и что через это произойдет у него крах режима. Ох, вашими бы устами мед пить. На самом деле Путин или «кто там ему советует» вынесли всю опостылевшую им внутреннюю политику с «отрицательными темпами роста», с вымирающим населением за пределы российского государства, тем и рады. И даже за пределы Украины, куда-то в акваторию Каспийского моря.

Внутренней политики у нас больше нет, осталась одна лишь военная презентация. Генералы стали нашими главными ньюсмейкерами, а время подлета и точность попадания смертоносной болванки, ее тактико-технические данные, убойная сила – главной обсуждаемой темой.

Несомненно, это большая победа Путина и путинизма в нашей стране. Она сдвигает проблему абстрактной нравственности постсоветского человека от «миру мир» и «жалей людей» до «скольких случайных праведников ДОПУСТИМО убить ради достижения военного перевеса НАШИХ». И окончательный ответ далеко не ясен. Ведь не думаем же мы всерьез, что наши сверхточные ракеты действительно сверхточно отделяют компактно засевших в отдельно стоящем домике террористов, скажем, от рядового изготовителя шаурмы или от пробегающего мимо ребенка с игрушкой? Однако лес рубят, щепки летят, это понятно. Война — вообще очень узкий диапазон, где можно свободно полемизировать. И хочется, но как?

Неожиданно удалось. Повод принесло сообщения, что часть ракет, выпущенная по игиловской (запрещенной в РФ) группировке в Сирии, упала в Иран, на голову ситуативного союзника России. Ничего особо сенсационного в этой рутинной новости нет. Ракеты — не скальпель в руках многоопытного хирурга. Только что американцы разбомбили больницу в Афганистане. Признали, извинились, начали переговоры о компенсации. Бывает, но хорошего тоже мало.

Так же и здесь, подумаешь, четыре из двадцати шести российских ракет улетели в Иран! Не по столице же и не по главному имаму! Однако появился повод размежеваться тыловым россиянам. Одни чувствуют абсурд войны, задумались о ее смысле. Другие поддержали генеральную линию, в чем бы она ни состояла. Хотя проверить, что там действительно произошло, мы – и те, и другие – естественно не можем. У российского общества нет домашних средств контроля ракет.

Иными словами, куда упали ракеты – это вопрос чистой веры или чистого доверия, которые распределяются по внутреннему алгоритму. Если есть два сообщения – от министра обороны РФ, что все нормально, и от главы Пентагона, что нормально не все, то ответ на вопрос, кому мы доверяем больше, относится, скорее, к области мировоззрения и исторической памяти. Консерваторы-сталинисты, коих теперь полно, очевидно, исходят из того, что российская ракета никогда не ошибается, как никогда не ошибались следователи НКВД, как никогда не ошибался Вождь народов, как не ошибается нынешний национальный лидер. Напротив¸ либерал-западник исходит из старого, как Библия, антропологического наблюдения о том, что правду в России власти никогда не говорили народу.

Ее не говорили ни когда тонул «Курск», ни когда вежливые люди воевали на Украине, ни когда сбивали «Боинг». Логика оправдания неправды – атрибут социального комфорта, так считает наш либерал. Стоит ли удивляться, что потом он делает вывод, что цивилизация, где столетиями существуют влиятельные СМИ, независимая юстиция и где ценят незамутненный взгляд на вещи, более точна в своих сообщениях, чем министр обороны РФ, которому еще продавать эти ракеты в третий мир? Но не так важен повод, как то, что это ситуативное разногласие обнажает более серьезный раскол, уходящий корнями вглубь веков. Между традицией крепостного крестьянина, оправдывающего барина и барство, и бунтарской традицией сбежавшего раба, «невозвращенца».

Тот же самый по сути раскол проявил себя в кейсе награждения белорусской писательницы Алексиевич Нобелевской премией по литературе.

Ни в коей мере не хочу подменять сейчас Нобелевский комитет, отечественных литературных критиков и вдаваться в художественные достоинства или недостатки творчества белорусской писательницы. С антропологической точки зрения интересней волна отрицания решения норвежского комитета со стороны значительной части «крепостных» российского общества. Хотя, казалось бы, ну, норвежский комитет – разве он не имеет полное право исходить из своих «норвежских» предпочтений, причем здесь, собственно, вы?

Но писали о том, что премия Алексиевич… убила нобелевскую традицию. И что теперь, после Алексиевич, она станет никому не нужна, типа будет валяться на улице – никто не подберет. И что это информационная бомба в сторону России, чтобы посеять идеологический раздор. Как будто раздора у нас не хватает. Как будто в далекой Норвегии есть дело до того, за что Иван бьет Петра на Донбассе.

Эгоизм и эгоцентризм российского «крепостного» проявил себя в полной мере в его святой уверенности, что Запад как социальная организация, в том числе и в лице своих сатрапских комитетов, существует исключительно ради него и вокруг него – хотя бы в виде вредительства.

Как остроумно заметил писатель Прилепин: «Это премия — она от колоссального чувства унижения. Сначала эта Олимпиада, потом Крым, потом фактически вычленили из территории Украины ДНР и ЛНР. Теперь Сирия. Бомбы из Каспийского моря летят, куда хотят. Куда прикажут, вернее. Надо же как-то ответить».

Навредили и ответили на бомбы, впрочем, слабенько. Всего лишь литературной премией, к тому же почему-то выданной практически соплеменнику Путина и Лукашенко. И забавно, что ситуация до боли схожа с тем, что происходило вокруг премии Борису Пастернаку за «Доктора Живаго». Тогда тоже все бурно не соглашались поначалу, но потом, по прошествии трех десятилетий, вроде смирились. Хотя и не факт, что выдали бы премию Пастернаку сегодня и поняли бы аргументы норвежского комитета.

Представим себе… Ведь что такое «Доктор Живаго» с точки зрения современника Захара Прилепина? Практически дамский роман. Про любовь. Но написанный рыхло, тяжело, без внятного сюжета. Пересказать его невозможно, мучения какого-то доктора. К тому же обремененный длинными философскими рассуждениями, которые сегодня и даром никому не нужны. Однако чтобы понять логику Нобелевского комитета, следует вернуться назад, в советское прошлое, и представить себе, чем вообще была тогда вся так называемая советская литература.

В какой-то степени она тоже была полноводной многоголосой рекой, как и любая другая литература в мире. В ней были свои бестселлеры – с миллионными тиражами. Романы, пьесы, повести, стихи, по-своему даже замечательные… Писались сценарии, снимались фильмы. Но все это объединял один маленький недостаток, одно странное свойство – в них полностью отсутствовало описание человека в точке контакта с политической реальностью. Полностью отсутствовала человеческая оценка происходящего в стране, революции, режима, того, что в результате получилось. Заслуга Пастернака в том, что он, будучи внутри советских правил поведения, этот пробел восполнил, явил доселе неизвестного героя – рефлексирующего интеллигента, и тем самым себя обессмертил.

Время прошло и, как ни странно, но в какой-то степени Алексиевич сделала то же самое, что и Борис Пастернак. Как писатель она задумалась о нравственной оценке постсоветского («русского») мира, о том, куда он идет и куда он придет – что практически никем больше не делается в современной литературе. Там сегодня такое же странное белое пятно, как до «Доктора Живаго». Чего мы хотим как цивилизация, мучаясь и сжигая ресурсы, – неизвестно. Не гарантирую, что это в полной мере получилось у Алексиевич, но символично, что Нобелевский комитет с потрясающей для нашего времени чуткостью сумел отреагировать на ее писательский подвиг. И тем, да, вы правы, еще немножко углубил наш раскол.



Фото:
1. Сирия. 6.10.2015. Российские военнослужащие на аэродроме "Хмеймим". ТАСС 
2. Германия, Берлин. 10.10.2015. Пресс-конференция лауреата Нобелевской премии 2015 по литературе белорусской писательницы Светланы Алексиевич в Берлине. Kay Nietfeld / DPA / ТАСС