Быть русским в 1956 году
Историкам предстоит изучить воздействие Октябрьской революции 1956 года на тоталитарную империю, в которой Венгрия была всего лишь одним из уделов, и одним из «государств народной демократии». Венгрия ассоциировалась у многих с процессом Райка1. Как оценить мощь вызванной этим новым Октябрём цепной реакции, если сегодня, в 1976 году, Венгрия считается в Москве одним из самых нежизнеспособных «отрядов» социалистического лагеря; когда сопротивление приняло в СССР известный нам размах (оно становится тем фактором, который теперь необходимо учитывать в европейском балансе сил)?
Каждое утро, во время получасовой прогулки по забетонированной площадке на крыше Лубянки я смотрел, как из трубы вылетали куски горелой бумаги... Задачи историка и судей окажутся не простыми.
Будет ли историкам полезен мой рассказ? Разрозненные воспоминания подростка, парижанина «белогвардейского» толка, оказавшегося в 1948 году на родине Ленина в Ульяновске. В 1952 году я стал вопреки всему студентом одного столичного института (сталинский аппарат бывал несовершенен даже на пике своего всемогущества). Моя субъективность несомненна: к тому, что оставалось у меня от лицея Жансон и школы Сен-Жорж, в 1949 году прибавился приговор моего отца к десяти годам лагерей за «сотрудничество с международной буржуазией» (он узник Дахау, награжден французской медалью Сопротивления), с пятнадцати лет я, понятно, питал к коммунизму осмысленную ненависть, четкое и продуманное отвращение: лукавое понятие «сталинизм» мне представлялось очевидным. Именно всё это определяет поле моего зрения, направляет взгляд и память.
Публичное чтение
Весна 1956 года, Москва, одна из аудиторий института. По расписанию должна быть лекция по диалектическому материализму, но вдруг вместо этого появляется декан факультета, в руках у него брошюра с красной обложкой. Лекция, заявляет он, заменяется прослушиванием секретного документа, содержание которого не подлежит обсуждению. Записи категорически запрещены.
Текст длинный, студенты-добровольцы читают по очереди. Присутствуют все преподаватели кафедры научного коммунизма. Доклад называется «О культе личности и его последствиях». Голоса у чтецов вначале трубные, с литургическими интонациями, как у дикторов московского радио. Но постепенно они становятся невнятными, слабеют, лица бледнеют и… краснеют. Под конец трехчасового чтения несколько обмороков. Декан уходит, чтобы вернуть брошюру в партком, который отправит ее с вооруженным фельдъегерем в другие высшие учебные заведения, научно-исследовательские институты, конструкторские бюро и лаборатории.
Это последняя стадия процесса начавшегося в день смерти Сталина. До этого были разные симптомы, много сигналов. Надо ли перечислять? Публикация «Оттепели» Эренбурга, злые языки называли эту книгу «Слякотью»; светлые прямоугольные пятна на стенах, остававшиеся от содранных ночью изображений Уса; поступление в продажу журнала «Польша», а в нём рисунки, которые не очень соответствовали социалистическому реализму, и т.п. Словом, коммунистическая вера была серьёзно, но ещё не неизлечимо, больна. Берия, самый искусный её целитель, был поспешно ликвидирован своими подручными: они не ошибались, когда опасались за собственное здоровье. Наиболее правдоподобная гипотеза: Политбюро думает, что частичное признание, начало операции «Доверие» (и какая радость ослу пнуть мёртвого льва!) вернет былую славу социалистической утопии, вернет к жизни коллективный гипноз. Статистически расчет оказывается верным. И сегодня массы, чье состояние так хорошо описал Хедрик Смит2, не перестают устало сокрушаться: эх, проживи Ленин еще хотя бы несколько лет!
Вернемся к слушателям «Доклада», имевших уши, чтобы слышать. Оставим в стороне тех, кто, по простоте душевной, преодолев страх, забывались в привычной аполитичности, одновременно циничной и покорной, в изнурительной нищете либо в алкоголе. И, что очень существенно, не забудем о дарвиновской способности к выживанию и самовосстановлению номенклатуры, о точности ее выбора, когда речь идет о кооптации собственной смены. Важное отступление: молодая комсомольская интеллигенция ничего не знала о масштабах Архипелага. Ей ничего неизвестно о восстаниях в лагерях задолго до XX съезда, о танках, которые прошлись по заключенным Норильска, Воркуты, Караганды (танки те же, что в Будапеште и Праге). Мятеж 17 июня в Восточном Берлине, обозначенный как «неонацистская провокация», тоже остался незамеченным.
Помогая колхозникам собирать урожай, эти молодые люди, видя египетское рабство и нищету, сравнимую с нищетой беднейших стран, думали: помогаем труженикам сельского хозяйства!
От ревизионизма до сопротивления
Время между мартом и октябрем 1956 года. Снятие Молотова накануне приезда Тито. «Коммунист», ежемесячник ЦК, помещает теоретическую статью Карделя3 о самоуправлении предприятий. Рождается миф о «человеческом лице коммунизма». В него, как это ни парадоксально, верят молодые люди, ищущие единого Weltanschaung в двух крайностях социалистического лагеря: в Белграде (самоуправление, почти отсутствие цензуры) и в Пекине, где заложен сад «ста цветов» (урожай соберут позже, да ещё как!). Из ГУЛАГа возвращаются первые реабилитированные. При освобождении их заставляют подписывать обязательство о неразглашении пережитого. Но они ищут, находят друг друга, и у них появляются слушатели. Матисс и Сезанн возвращаются на свои бывшие места в Пушкинском музее, откуда были вытеснены постоянной выставкой подарков трудящихся всего мира к семидесятилетию товарища Сталина.
Атмосфера эйфории. Но уже пробивается нетерпение, перемены кажутся чересчур медленными. Воля мыслить «реалистично, как Ленин» становится все упорнее. До сих пор бывшие рупором американского империализма зарубежные радиостанции становятся достойными если не доверия, то, по крайней мере, внимательного вслушивания.
Время с марта по октябрь 1956 года было из самых опасных: единственный для социалистической утопии реальный шанс сохраниться в модификации «с человеческим лицом». Ещё хочется надеяться — и люди начинают заново открывать для себя труды молодого Маркса, последние статьи Ленина... Это даже не Фронда, а Реформация. Естественным было искушение довериться коллегиальному руководству партии, которое не скрывало бы, что само пребывает в поисках путей возврата к «суровости Ленина и холодной чистоте Дзержинского». По крайней мере, во время этого краткого затишья никто, насколько мне известно, не арестовывался КГБ по идеологическим мотивам.
Конец октября – начало ноября я провел в прибалтийских республиках, где, благодаря своим французским корням, часто оказывался первым москвичом, переступавшим пороги домов. Реакции моих балтийских хозяев и мои собственные совпадают. Постоянно включено радио. Мы вновь обретаем надежду, свою надежду. Трясло в Польше. Теперь венгерское землетрясение. В Каунасе, в День поминовения усопших, на кладбище первая массовая манифестация. В город вводят войска (два года спустя одного из ораторов я встретил в Дубравлаге). Из сообщений Би-би-си мы понимаем, что происходит нечто большее, чем просто косметический ремонт. Наконец люди восстали. Второго ноября вижу слезы литовцев, только что оттянувших десять лет в Сибири. Нам кажется ясным то, что за этим последует. Танки не заставляют себя ждать.
Однако цель этих строк в том, чтобы попытаться определить истоки сопротивления в русской метрополии. Политбюро взяло себя в руки. Люди в КГБ теперь знают, какая судьба была уготовлена их венгерским коллегам.
Я вижу, как лекторы Агитпропа, направленные в общежитие, где я живу, наталкиваются на молчание аудитории. В кинотеатрах показывают документальный фильм об ужасах венгерской контрреволюции. Успех таков, что через десять дней его с экранов снимают. Я встречал многих людей, которые по три-четыре раза ходили любоваться зрелищем разборки статуи «Иосифа Гуталина» и с едва скрываемым удовольствием поглядеть на поверженных чекистов…
Возврат к «нормальной жизни» брутален. На приеме в китайском посольстве Хрущев воздает хвалу Сталину: «Его ошибки не должны заслонять его достижений в построении нового общества. Он был верным и настоящим марксистом-ленинцем».
Партократия ощутила, что угрозе подвергается само ее существование. В начале 57-го выходит директива КГБ: не дать людям утерять павловский рефлекс спасительного страха. Необходимы аресты и процессы во всех городах, начиная с областных центров. Весь Союз оказался в результате представлен в контингенте зеков мордовских лагерей. На несколько месяцев их популяция была сведена до малого числа настоящих военных преступников и сотен тех, что до сих пор не дождались реабилитации. Полит з/к скоро станет более полутора десятков тысяч. Восстановился микромир концлагеря! Поделюст своими тюремными воспоминаниями. Каждому из нас следователь КГБ задавал один и тот же вопрос: «А в Будапеште вы были бы по какую сторону баррикад?».
Для молодых интеллигентов, оказавшихся на распутье, Венгрия — это сигнал к действию. Так как их отправная точка — ортодоксальный марксизм, действие это, естественно, ревизионистское, рабочее, ленинское, очищающее и антибюрократическое. «Западников» доброй русской традиции всего лишь малая доля, с уклоном, скорее всего, в американофилию. Подпольные собрания, дискуссионные кружки (самиздат еще не родился), кустарные листовки. Это пока время «словесной агитации и пропаганды». Будапешт для них все еще представляет собой Зло. Чтобы защитить страну от этой заразы, нужны перемены.
Две представительные группы: московская, Краснопевцева (научные сотрудники: историки, востоковеды, инженеры; комсомольские работники — десятка полтора человек), и ленинградская, Трофимова (литераторы, филологи…). Распространение листовок, попытки установления контактов на предприятиях, теоретические дискуссии, разработка программ, самые либеральные из которых — и это было экстримом — близки к социал-коммунистической программе, которая, как мы имеем удовольствие видеть, предлагается сегодня, в 1976-м, во Франции! (В 1981 году с избранием Миттерана надолго, и разрушительно, побеждает альянс коммунистов и социалистов. — прим. автора) Одновременно возрождаются национальные движения: балтийское, украинское, еврейское, армянское, православный и католический прозелитизм. Индивидуальные действия: листовки, письма в руководящие инстанции, попытки организовать забастовку. Обе упомянутые, друг с другом не знакомые, группы Краснопевцева и Трофимова после чтения приговора поют Интернационал.
В ГУЛАГе (1957)
В ночь на 25 августа 1957 года меня приглашает в гости Лубянка — за помещенный в Le Monde ответ французскому писателю Веркору, который в репортажах этой ежедневной газете восторгался новыми садовниками социалистического рая, убеждал читателей, что на этот раз состоялся социализм с человеческим лицом, то о чём так мечталось (и это после Будапешта!).
Сосредоточение сопротивленцев в лагерях и их соединение воедино была трагической ошибкой (говорю это обдуманно) рыцарей Дзержинского. Мы, наконец, сошлись. Местом нашей встречи стал Архипелаг. Без Венгрии, блуждания ревизионизма и даже троцкизма еще бы долго чувствовали себя одиночками.
Прибалты и украинцы рассказывают нам о своей послевоенной партизанской жизни; о колодцах, которые Внутренние войска МВД заполняли детьми. Ветераны лагерники вспоминают о пытках и массовом уморении; Свидетели Иеговы являют пример активного непротивления; репатрианты и похищенные в Европе советские перебежчики объясняют, что такое свобода; католический каноник ведёт курс томистской философии; меня просят вспомнить творчество Камю. Череда наказаний учит выявлять стукачей; между нами происходит отбор. Лагерь — школа молчания и подполья.
Утверждаю, что из того «отборного клуба», каковым были мордовские лагеря начала шестидесятых, никто (за редчайшими исключениями) не вышел носителем коммунистической утопии. Доказательство тому то, что затем последовало. За колючей проволокой Сосновки, в больничной зоне Барашево, под вышками Яваса зародилось движение за права человека, жестко усвоена была терпимость к тем, кто верит или мыслит иначе (поначалу нередко случались и потасовки на идеологической почве; я их помню из-за надбровной дуги, рассеченной за отсутствием аргументов одним ленинцем; сегодня он подумывает об эмиграции). 23 октября5 стало знаменательной датой. Эффект от сообщения в «Правде» о казне Имре Надя был огромным.
Нас было человек тридцать в столыпинском вагоне, в котором нас из Москвы везли в те места, про которые в тюремной присказке говорится: «Кто не был, тот побудет, кто был, тот не забудет». Среди пассажиров — совсем молодой парень с типично русским, деревенским лицом. Рассказывали о себе, подошла его очередь: родом из глухой деревушки, в армии сделали танковым стрелком. Его полк входит в Будапешт. Командир экипажа определяет цель и приказывает открыть огонь. «Товарищ лейтенант, ошибка. Там перед магазином люди». Приказ повторяется. Рядовой Женя Милин по переговорному устройству унизительно отзывается о матери офицера. Десять лет строгого режима за невыполнение!
В лагере он ни разу не пожалел о том, что сделал, говорил только о своей родной деревне, газет не читал. И такой он был не один.
Статья напечатана в журнале «Эспри», январь 1977 г.
Перевод Г. Делатицкого
Фото: ITAR-TASS
------------------
