В годовщину XX Съезда
Недавно страна отмечала годовщину «секретного» доклада Хрущева на ХХ Съезде. Отмечала, впрочем, не очень бурно. Однако все-таки более бурно, чем в предыдущие годы. Появились статьи как «за», так и «против» объявленной Хрущевым десталинизации. Причем они были явно нагружены актуальной повесткой, чего не было в предыдущие годы. Само выражение «ожидание ХХ съезда-2» перестало казаться стопроцентной метафорой, означающей всего лишь некоторое потепление общественного климата. В 2016 году это ожидание, очевидно, приобрело и некий утилитарный характер. Во-первых, потому что стал очевиден гражданский раскол между властью и либеральной интеллигенцией, осознаваемый последней как необратимый. Во-вторых, потому что уже и не только для либеральной общественности стало ясно, что политическая власть России подвела страну к такому рубежу, за которым политическая, экономическая и социальная жизнь становится невозможной при прежних порядках.
Ну а дальше-то что? Вопрос получается непраздный. Если не революция, которую общество в целом пока не приемлет, то оптимальным начинает видеться некий элитный поворот, наподобие того, что произошёл в феврале 1956 года.
14 февраля 1956 года Никита Хрущев обвинил прежнее руководство в многочисленных преступлениях и перевернул страницу. Тем самым он начал с чистого листа, после которого все уже должно пойти правильно, законно, в соответствии с новым общественным договором. Позже (не сразу позже, а через десятилетие) Хрущеву предъявят претензию, что он ослабил позицию страны, подорвал парламентские шансы европейских коммунистических партий и посеял семена либеральных процессов, которые в 1991 году привели к краху СССР. Но это будет, конечно, очень несправедливое обвинение. На самом деле Хрущев с успехом решил многие другие задачи. Он продлил жизнь мифу о советском социализме. Он сохранил базу поддержки СССР в среде левой творческой интеллигенции Запада, которая уверилась в том, что СССР способен меняться в социал-демократическом направлении. Он существенно снизил политическую изоляцию страны от «цивилизованных стран», что сделало возможным мирно разрулить самоубийственный апокалипсический Карибский кризис в 1962 году. Генсеку удалось встретиться с президентом Кеннеди, начать модернизацию и заложить основы политики, которая привила последующее правительство Брежнева к Хельсинкскому соглашению и детанту. В конечном итоге эта политика позволила СССР еще долгое время паразитировать на технологическом потенциале Запада и кредитах, одновременно удерживая весь огромный просоветский мир в подчинении.
Собственно, и внутри страны Хрущевский маневр 1956-1959 гг. уберег общество от революционного саморазрушения, хотя и заставил при этом сорок лет бродить в тумане социальных мечтаний о подзабытом «правильном» ленинском пути. Чего, например, стоил основной софизм ХХ съезда, который не могут решить до сих пор: кто такие безвинные жертвы сталинских репрессий, нет ли на них вины непротивления злу? Кого убил Большой террор? Убийц? Так, может, он не так уж и плох?
Сегодняшние упреки Хрущева в низком качестве социально-политического проектирования во многом справедливы, но не вполне. Сам по себе Хрущев конечно же не в состоянии был начертить или предложить ни одного проекта. И не должен. Все это делали за него государственные конструкторские бюро и советники ЦК, а в основе лежали идеи ученых, конструкторов и инженеров того времени. Единственное, что мог сделать Хрущев как авторитарный правитель — дать дорогу одному направлению и зарубить другое. Так, пресловутое жилищное строительство черемушек было в определенном смысле прогрессивным шагом его правления, но, естественно, не Хрущев навязал минималистские стандарты, которые потом поставили ему в вину. Минимализм получился от бедности, объективных возможностей советской милитаризованной экономики.
При Хрущеве возникли универсамы самообслуживания, подсмотренные советской делегацией в Америке, произошел тотальный и неоправданный в климатических условиях страны перевод посевных площадей под кукурузу (оттуда же). Изменился стиль жизнь: появились низкие журнальные столики и, следовательно, сами журналы, потребность в чтении публицистики. Но журналы надо было еще написать, а «оттепельные» фильмы — снять, это делала изживающая страх советская интеллигенция. Вошли в жизнь джаз и рок-н-ролл, появились стиляги... Владимир Высоцкий в честь Хрущева назвал своего сына Никитой.
Однако это все вводил не один Никита Хрущев, вводила сама жизнь, пользуясь открывшимися возможностями. Хрущев не изменил социально-политическую природу строя страны, да и не мог этого сделать, а тот стал мстить, накачивая из него нового вождя. Авторитарная система, как ей и полагается, принялась «дурить». Расцвели новый подхалимаж и новое угодничество, сталинизм приподнимал голову. Хрущевская десталинизация была паллиативом.
Но сегодня важнее другое. Паллиатив 1956-1959 годов проложил дорогу к паллиативу-1989-1991 (впервые я начинаю трактовать августовскую демократическую революцию как паллиатив) — отказу от коммунизма, но отказу, сочетающемуся с неспособностью в полной мере заместить коммунизм либерально-демократическим концептом, современными институтами, обеспечить реальные права личности. А тот — к паллиативу-2016, когда оптимальным по-прежнему кажется не общественный, а элитный поворот, смена потерявшего вменяемость диктатора на случайно подобравшегося к подножию трона либерала, способного обнулить напряжённость с Западом.
Теперь невозможно точно сказать, что вынудило верного солдата коммунистической партии Хрущева совершить маневр 1956 года. Современные сталинисты отрицают объективную необходимость той первой десталинизации. По их мнению, было бы логичнее продолжать сталинизм под новыми именами, как это сделали, по их мнению, в Китае. Но можно предположить, что сверху ситуация в стране все-таки виделась не так, как снизу или сбоку. Хрущев, судя по его собственным воспоминаниям, в дни нападения Германии на СССР приобрел прекрасный опыт того, как быстро может советское хозяйство рассыпаться под первым же натиском внешних обстоятельств. Очевидно, он считал, что точно такими же внешними обстоятельствами становятся растущие ожидания гуманизации режима, недовольство его карательной практикой, усталость партии от бесконечных кровопусканий. Номенклатура хотела потреблять, а не одни только шпалы укладывать, с этим необходимо было считаться.
Любопытно, что точно такие же мотивы могут доминировать и в 2016 году, и достаточно противоречивое письмо Леонида Гозмана Владимиру Путину «Это лучшее, что Вы сейчас можете сделать для России», в смысле «уйти», — выражение некой консолидированной подпольной позиции элиты. Гозман называет Путина «Ваше превосходительство» и не совсем дипломатично поминает Ярузельского, Пиночета, Франко и Александра Второго, которым якобы удалось найти выход из аналогичного тупика. Однако это не революционное письмо, это прошение. Над ним можно по привычке иронизировать. Хотя, надеюсь, оно — тоже проявление растущего давления на авторитарную российскую власть. В шестидесятую годовщину XX съезда это давление может открыть маленькую дверку новых возможностей. Хотя проще, как мы уже поняли, нам все равно не будет.
Фото: 1. 23.02.1956. Москва. Первый секретарь ЦК КПСС Никита Сергеевич Хрущев выступает на ХХ съезде Коммунистической партии Советского Союза. Василий Егоров/ТАСС
2. 16.05.1960.США. Первый секретарь ЦК КПСС Никита Сергеевич Хрущев во время визита в Америку. Архив ТАСС
