Выдержки из книги Владислава Иноземцева
«Несовременная страна» (изд-во «Альпина Паблишер»)

«Россия как одна из тех стран, которые столетиями шли своим собственным путем, и как держава, на протяжении большей части ХХ века олицетворявшая наиболее заметную альтернативную версию истории, не могла не оказаться в центре дискуссии о “нормальности”. Но любые нормы подвижны, как изменчивы и общества, поэтому, если та или иная страна существенно выделяется на фоне прочих, ей не обязательно должен выноситься приговор ненормальности. Куда более важным, на мой взгляд, является вопрос о векторе развития», — пишет Владислав Иноземцев во введении в свою книгу «Несовременная страна. Россия в мире XXI века».

Автор считает, что «неравномерность экономического и социального развития — не исключение, а правило человеческой истории. Страны часто отставали в своем развитии от лидеров, а порой и вообще замирали на десятки и сотни лет в почти неизменяющемся состоянии. Однако гораздо менее привычны случаи, когда общества осознанно выбирают (или не препятствуют своим властям делать соответствующий выбор) откровенный разворот и под лозунгами консерватизма начинают путь назад. Именно это, на мой взгляд, творится сегодня в России, и именно поэтому автор определяет ее как «несовременную страну». По мнению автора книги, «постижение причин ее «несовременности» может и должно углубить понимание того, что происходит в России и чего от нее можно ждать.

Сегодня мы представляем дайджест первой главы, в которой В. Иноземцев ищет причины «особой идентичности» в истории России.

История России чрезвычайно богата и многообразна, но для целей данной главы я остановлюсь на одном ее аспекте — на специфическом отношении страны с внешним миром. Возвышение  страны началось тогда, когда она превратилась в связующее звено между Севером и Югом, бассейнами Балтийского и Черного морей, северной Европой и Византией. К началу Х века обширные территории от Новгорода до Киева, от Смоленска до Перемышля представляли собой далекую окраину европейского мира, не имевшую собственной стержневой идентичности. Попыткой создать таковую стал поиск государственной религии, закончившийся принятием христианства в его византийской традиции. Процессы, которые были запущены крещением Руси, имели для страны непереоценимое значение, положив начало тому, что автор назвал византийской рецепцией (заимствованием — ред), первой из, как минимум, трех волн рецепций, пережитых Россией. Византийская рецепция в зачаточной форме продемонстрировала все главные особенности заимствования, развития и использования Россией внешних социальных практик.

Формально получив доступ к позднеримскому наследию — духовному, интеллектуальному, материальному, — Русь ограничилась заимствованием относительно немногих черт, прежде всего касавшихся религии и обрядности, а также норм, не столько изменявших существующие порядки, сколько способствовавших их дополнительной легитимизации. Несмотря на то, что Византия во многом стала преемницей Рима в развитии и совершенствовании канонического права, данная часть византийской традиции вообще не была воспринята на Руси. В той же степени обращение к позднеримской цивилизации не сформировало на Руси отношения к частной собственности. Зато особым значением для Руси обладало заимствование византийской духовной традиции с ее идеей «симфонии» Церкви и Власти, весьма нетипичной для западного христианства того времени. Особенностью стало некритичное восприятие этой идеи, воплотившейся в становлении такой Церкви, важнейшей задачей которой было дополнение инструментов доминирования, доступных мирским правителям. Безусловно, важным элементом византийской рецепции стало и отношение, возникшее на Руси к городам, которые, несмотря на относительно высокий уровень развития ремесла и городских профессий, так и не стали торговыми и ремесленными центрами, сохраняя свое значение, прежде всего, как место пребывания князя или церковных иерархов.

Оказавшись неспособной перенять сущностные черты античной системы, во многом сохранившиеся в Византии, Русь активно впитала в себя элементы, лежащие на поверхности и при этом особенно выгодные для представителей власти. В то же время уже здесь выявилась глубинная особенность российских рецепций: стремление превратиться из ученика в преемника, из окраины в центр. Это проявилось в постоянном соперничестве с Константинополем по духовным вопросам, в позиционировании Руси как центра православной цивилизации.

Всего через два с половиной столетия после «вхождения в орбиту» Византии русские земли пережили вторжение монгольских орд, которые в течение пяти лет завоевали все русские княжества от Рязани до Перемышля. Монгольская цивилизация отнюдь не являлась столь варварской, какой ее долгое время было принято изображать. Монголам удалось создать империю, которая на тот момент была самой большой по территории в мире. Это предполагало особую технологию освоения континентальных пространств. Монголы делали акцент на быстрой мобилизации и четкой системе связи между «имперским центром» и любыми точками на периферии. Система передачи сигналов и депеш, наличие гонцов и опорных пунктов, была огромным новшеством для того времени. Она оказалась крайне важной и для Руси, так как Восточно-Европейская равнина не могла управляться и осваиваться по канонам Западной Европы с ее неизмеримо более высокой плотностью населения и большей долей городских жителей. При этом монголы, расширяя свои владения, не столько завоевывали новые территории для инкорпорирования их в формально единое государство, сколько устанавливали над ними контроль с целью получения дани и рабов.

В результате возникла система, в которой местные правители пользовались значительными полномочиями и, по сути, выступали агентами ханов. Следует также отметить, что монгольская система предполагала толерантность в религиозных вопросах. Особое значение в монгольской системе управления имела уникальная правовая конструкция «ясы»: неписаного закона, сформировавшегося во времена Чингисхана. По сути, скрытый характер базового правового документа позволял толковать его исключительно широко. Судя по всему, произошедшее во времена монгольского ига приобщение русских князей и их подданных к произвольным и довольно жестоким законам стало критически важным элементом, который обусловил серьезное ужесточение русских правовых норм.

Масштабы второй рецепции сложно переоценить. Важнейшими приобретениями Руси автор называет новое восприятие пространства, готовность принимать основы чужой веры с гораздо большей толерантностью, чем прежде, а также еще большее усложнение правовой, точнее, юридической системы, которой характеризовалось правление местных князей.

В это время Владимирская Русь — прежде поселенческая колония киевского княжества — стала новым центром консолидации русских земель и, освободившись от монгольского правлении, но переняв монгольские социальные технологии, оказалась на «острие» российской истории. Овладев военными технологиями и научившись контролировать громадные территориальные пространства, русские менее чем через сто лет после окончательного свержения ига инициировали масштабную экспансию на Восток, выплеснувшись на просторы Сибири и Азии. С момента захвата русскими Астрахани до достижения ими Камчатки и Беренгова пролива прошло всего 140 лет. При этом на волне второй рецепции в Москве сменилась система управления, утвердилась царская власть, заметно сократилась роль любых других органов управления, еще более снизилась роль правовых институтов. Апофеозом стала не только восточная, но и западная экспансия Московии, завоевание Пскова и Новгорода с искоренением их прежних свобод, «воссоединение» с левобережной Украиной и, в итоге, формирование России как единого восточнославянского государства с явно выраженными византийским духовным и монгольским управленческим компонентами.

Однако ни одна из рецепций так и не смогла обеспечить России устойчивого прогресса. К концу XVIII века возникла настоятельная потребность в очередной рецепции, на этот раз с Запада. Этот процесс, начавшийся во времена Петра I, окончательно завершился только в первой половине ХХ века и представлял собой сложную, поэтапную и многоуровневую систему заимствований.

В центре этой волны в наибольшей степени находились технологии, причем многие достижения, которые в западной части Европейского континента разрушили феодально-абсолютистские порядки, России удалось перенять таким образом, что они только укрепили подобные порядки в новой империи. В целом России в очередной раз удалось невозможное: соединить новые технологии Запада с крайне примитивной социальной и политической организацией своего общества и, пусть и повторяя циклы заимствований несколько раз, добиться очевидного экономического прогресса. Нет сомнений в том, что к началу XIX столетия в Европе сформировалась новая великая (если не самая сильная) держава. Данный сюжет может быть распространен и на советский период, в течение которого совершенно несовременные общественные формы, не предполагающие демократии и конкуренции, не стали препятствием для восприятия технологических достижений, что сначала сделало СССР победителем во Второй мировой войне, а затем определило его роль в качестве одной из глобальных сверхдержав.

Рецепции позволяли стране находить новые элементы идентичности, открывать в себе новые возможности к экспансии, обновляться в экономическом и технологическом отношениях — и на основе полученных извне представлений и технологий выходить в круг самых мощных держав того или иного исторического периода. При этом Россия так и оставалась окраиной — в том смысле, что из нее никогда не исходило новых технологических и социальных импульсов, которые поставили бы ее в центр определенной цивилизационной модели. Единственная попытка такого рода, предпринятая в ходе реализации коммунистического эксперимента и оказавшаяся лишь относительно удачной, не случайно потребовала переименования страны из исторического «Россия» в совершенно нейтральный «Союз Советских Социалистических республик» и активного подавления всего российского, которое на протяжении 70 лет растворялось в интернациональном.     

Россию часто называют империей, и, на взгляд автора, она может считаться таковой — хотя и отличающейся от большинства ранее существовавших империй целым рядом характеристик.

Прежде всего, следует отметить, что центр современной государственности оказался уникальным образом смещен в сторону от исторических ареалов ее возникновения. История Руси началась практически одновременно в регионах, связанных между собой знаменитым «путем из варяг в греки». С течением времени исторические центры прежнего государства стали его провинциями и окраинами — как Киев, Новгород или Псков. Крайне сложно провести исторические аналогии, приходится изобретать некие конструкции: например, Русская империя могла бы напоминать возрожденную Римскую с центром в Константинополе, если бы Юстиниану и его преемникам удавалось удерживать Вечный город на протяжении нескольких столетий.

Не менее специфическим образом обстоит дело и с колониями. Колонизацией, на взгляд Иноземцева, следует считать выплеск населения из метрополии в новые территории с целью создания на них схожего общества. Русские здесь не были оригинальны: приблизительно в то же время, что и другие европейцы, они двинулись на покорение неизведанных земель — только из-за особенностей географии эти земли были отделены от метрополии не океанами, а горами и равнинами. Первые сибирские города основывались в те же годы, что и наиболее известные города в Новой Англии и на восточном побережье нынешних Соединенных Штатов. Огромные территории осваивались теми же методами, что и в Северной Америке — на это указывали даже современники тех событий.

Однако к концу XVIII — началу XIX века стало видно первое отличие России от Европы в контексте колониальной политики. В колониях западноевропейских держав изначально возникли копии самих европейских обществ с их рационализмом, стремлением к просвещению, предприимчивостью и готовностью поселенцев бороться за свои права. В российских зауральских колониях, несмотря на более высокую степень свободы, оказались сохранены все традиции православия и державности. В итоге судьба поселенческих колоний европейских и Российской империи оказалась различной: европейские колонии освободились от владычества метрополий, Сибирь осталась составной частью государства.

С этим разным «багажом» Россия и Европа вошли в новый период экспансии, в котором основную роль играла не способность обеспечивать массы переселенцев, а военное превосходство над народами покоряемых территорий. Британцы в 1757-1858 годах «освоили» Индию, французы в 1858-1887 годах — Индокитай, голландцы утвердились на островах Индонезийского архипелага, Британия, Франция, Бельгия, Португалия и Германия спешили разделить Африку. Россия и в этот раз полностью повторила западноевропейский опыт, начав захват территорий, на которых жители метрополии физически не могли составлять большинство населения. В конце XVIII — начале XIX века были присоединены Польша и Финляндия, Грузия и Азербайджан, в середине XIX века началась война за Северный Кавказ, через пару десятилетий — оккупация Средней Азии. Иными словами, волны «наплыва» европейских колонизаторов практически совпадали по времени и методам осуществления.

Но Россия здесь выделялась двумя особенностями. Ее поселенческие колонии и военным образом контролируемые владения находились не в отдалении от метрополии, а непосредственно с ней граничили и воспринимались как составная часть страны. Однако логика истории довольно упряма. Через четверть века после основных событий эпохи «деколонизации» Советский Союз распался.

Этот распад имел три знаменательные особенности, которые хорошо помогают понять несовременность возникшей по его итогам страны. Во-первых, масштаб события. В одних только новых независимых странах Средней Азии на момент распада Союза жило не менее 11 миллионов русских, белорусов, украинцев — в 15 с лишним раз больше, чем англичан в азиатских и африканских владениях Британии в 1947-м, и в 20 раз больше, чем французов в таких же владениях Франции в 1952 году. К середине первого десятилетия нового века из стремительно архаизирующихся новых государств было выдавлено около 4 млн уроженцев бывшей метрополии. К концу 2010-х доля славянского населения в Казахстане упала до 26,2 % (с 44,4). В Киргизии — до 6,9% (с 24,3), в Узбекистане до 4,1% (с 9,3), в Таджикистане до 1,1% (с 8,5), а в формально оставшихся в составе России Чечне и Ингушетии до 1,9 и 0,8% соответственно (с 24,3).

Во-вторых, это характер отделившихся территорий. В отличие от Великобритании и Франции, Бельгии и Португалии Россия утратила не только завоеванные за век до этого территории, но и те земли (Украину), исторической колонией которых была сама Московия.

В-третьих, это новое положение частей страны по отношению друг к другу. Если в XVII веке Сибирь была практически не заселена, а экономические центры метрополии находились в Центральной России, на северо-западе и в Поволжье, то сегодня ситуация выглядит иной. В 2014 году Сибирь — это 75% территории России, 20,2% ее населения и источник добычи или первичной переработки 76-78% всего российского экспорта и поставщик 55% федеральных налоговых поступлений. Такая зависимость метрополии от свой поселенческой колонии (вместе с преследующей российских политиков мыслью о незавершенности постсоветского распада) не добавляет политической устойчивости Российской Федерации.

В результате сегодняшняя Россия обладает чертами, отличающими ее от большинства современных государств. Здесь ощущение величия и успешности практически полностью определяется территорией и ее размерами. Здесь над политиками доминирует ужас утраты бывших и нынешних владений. Здесь имперскость сливается с национализмом, потому что единственными «скрепами» остаются принадлежность к «русскому миру» и «вере православной». Вместо того чтобы развиваться в направлении бесконечного прогресса, история как бы замыкает здесь свой круг. Из этого состоянии нет простого пути вперед — даже не в будущее, а хотя бы в современность, поэтому Россия останется проблемой для себя и для мира на долгие десятилетия.

Однако российская идентичность определяется не только циклами заимствований и динамикой территориальной экспансии. Она определяется также значением в жизни общества некоего феномена, который в России называется государством. В отличие от европейской традиции в русской слово «государство» происходит очевидным образом от слова «государь», а оно — от старославянского «господарь» (тот, кто владеет чем-либо). То есть даже на столь обыденном уровне, как языковой, изначально искоренены любые сомнения в совершенно особой роли власти в истории и жизни общества. В отличие от европейской российская государственность не складывалась как явление светское и многоуровневое. Сначала византийская рецепция обеспечила глубокое внутреннее единство церкви и власти, разорвать которое не получалось практически никогда в дальнейшей истории, потом монгольская рецепция и борьба с игом сделали централизованное и жесткое управление императивом выживания и развития. Наконец, заимствование европейского технологического опыта парадоксальным образом упрочило роль государства как гаранта того, что прикладные новшества не изменят соотношения влияния общественных групп, прежнее положение элиты и в целом политический режим. 

С давних пор идея «государства» в ее российском исполнении служила и служит для обоснования права любой установившейся в стране власти подавлять собственное население и распоряжаться имеющимися ресурсами не от имени и не во благо народа и общества. Но от имени и во благо государства — феномена, который никем конкретным не воплощается. Защита государства объявлялась высшей ценностью во все времена — даже когда любая логика указывала на то, что власть заслуживает свержения, а режим — демонтажа. В России в итоге сложилось общество, большинство членов которого готовы были принести благосостояние и жизни на алтарь государства, даже не выясняя его целей и намерений. Подобный статус «государства» в российской истории и российском мировосприятии обусловил три особенности страны и общества.

Во-первых, «государство» успешно вытеснило народ (а тем более человека) на периферию.

Во-вторых, крайне важным следствием примата «государства» над личностью и обществом стало утверждение тезиса о том, что «цель оправдывает средства». А это выступило обоснованием практически полного пренебрежения эффективностью.

В-третьих, эти особенности понимания «государства» и власти радикально сократили степень приверженности россиян рационализму, серьезно помогая восприятию любых масштабных доктрин и концепций, например, марксизма.

Российская озабоченность интересами государства проявилась еще в двух особенностях страны, которые во многом определили ее международные позиции. С одной стороны, государство должно было иметь определенные физические измерители своей мощи: таковыми, прежде всего, являлись территория, ресурсы, люди. При этом сакральная природа государства предполагала акцент на потенциальные, а не на актуальные блага. Богатством считались поля и недра, пушнина и золото, нефть и газ, но вовсе не имущество граждан, их дома и сбережения. Сегодня Россия все больше переносит акцент на ресурсную экономику, ее лидеры позиционируют страну как поставщика нефти и газа, постоянно наращивая долю этих товаров в общем экспорте (с 42,8% в 1998-м до 66,3 в 2014-м). Международное сотрудничество и соперничество все чаще рассматривается через призму развития «экономики трубы» и поставок энергоносителей. Место, которое занимает Российская Федерация в международном разделении труда, выбрано ее элитой вполне осознанно, на основании приверженности тем традиционным ценностям, которые она столь чтит.

С другой стороны, величие «государства» в России определяется, прежде всего, не умением использовать к своей пользе противоречия и взаимозависимость других держав, а, скорее, либо способностью реализовать политику изоляционизма, либо создавать такие альянсы, в числе членов которых невозможно найти себе равного. В основе такой политики лежало опять-таки извращенное понимание «государства» как чего-то, что не знает пределов для утверждения своей воли. Суверенитет в России исторически трактовался и сегодня трактуется как свобода от каких- либо обязательств и ограничений. Президент В. Путин, отмечая, что любой союз предполагает умаление суверенитета государства, заявляет: «Россия, слава Богу, не входит ни в какие альянсы, и это тоже в значительной мере залог нашего суверенитета». Это утверждение идеально отражает мечты и стремления российской власти, которые остаются неизменными уже сотни лет.        

Россия создала свое «государство» с целью получить нечто, вокруг чего ее народ в состоянии был консолидироваться и значимостью чего власти могли бы спекулировать, чтобы облегчить управление им. Данный феномен помог разделить «частное» и «общественное», но не защитить первое от второго, а, напротив, провести масштабное «огораживание» сфер и областей, в которые «частному» вход заказан.

Все сказанное выше не призвано подчеркнуть «неполноценность» России или ее ущербность по отношению к обществам, сформировавшимся в рамках европейских традиций. Задачей автора было лишь показать, что Россия на протяжении своей тысячелетней истории сформировала совершенно особую идентичность. И эти уникальные черты должны приниматься в расчет людьми, которые изучают Россию и пытаются ее понять.

Прочитать полностью эту главу из книги Владислава Иноземцева «Несовременная страна» можно, приобретя книгу в магазине или ее электронную версию в изд-ве «Альпина Паблишер» —  www.alpina.ru      

Материал подготовила Виктория РАБОТНОВА