Когда я услышал про журналистов студенческого издания DOXA («Докса»), которых недавно судили за публикацию (публикатора судили за публикацию — что может быть абсурднее?), я невольно погрузился в воспоминания о нашей прошлой борьбе за свободу слова в СССР-России. И, честно говоря, у меня создалось впечатление, что ситуация как будто проделала полный круг. Выйдя из точки А (коммунистический тоталитаризм), мы опять вернулись в точку А. Хотя и с некоторыми, нельзя сказать, что радостными, отличиями. Обусловленными гибридной политической этикой. С одной стороны, вроде бы рядящейся в правовую, как на Западе, а с другой — приспосабливающей это право к нуждам верхушки, как и при «коммунизме».

Сравнение этих этик (и практик) крайне забавно, но и поучительно.

Дело в том, что в тоталитарном СССР никакого нормирования вольного публикаторства (студенческое издание DOXA, очевидно, должно отвечать признакам вольного публикаторства — во всяком случае, так в кампусах на Западе) не существовало. В действительности для вольного публикатора («самиздатчика») в СССР действовало только одно правило: не светиться и не попадаться. Но преодоление или игнорирование этого глобального запрета открывало поистине океан возможностей и свобод в отличие от практики публикаторства при Путине. В коммунистическом СССР «самиздат» опубликовал все, чем в 90-х демократы пытались поразить публику. Практики публикаторства при Путине характерны тем, что после преодоления одного запрета публикатор попадает на второй запрет, третий, четвертый, и так до бесконечности. То он возбуждает ненависть к социальной группе «работники ФСИН», то порнографирует, а может быть, искажает сведения про коронавирус, что тоже запрещено специальным законом. Хотя, по идее, в этом случае мы должны быть точно уверены, где находятся «достоверные сведения».

Представить себе, что при «старом режиме» развертывают широкую юридическую дискуссию о вине, связанной с неформальным обращением публикатора к несовершеннолетней молодежи, как в деле «Доксы», было бы просто невозможно. Не потому, что старый режим позволял свободно пропагандировать среди молодежи либеральные идеи. А потому, что вина этой гипотетической пропаганды поглощалась виной самого факта самиздата. Зато и молодежи в СССР жить при этом было как-то менее оскорбительно. Поскольку она не знала, что является отдельной пораженной во многих общечеловеческих правах социальной группой, которой по возрасту нельзя участвовать в политических демонстрациях (Первомай — это ведь тоже политическая демонстрация), а также высказывать свое мнение об актуальных проблемах страны.

Дело в том, что в правах при старом режиме был поражен весь советский народ, а молодежь лишь внутри него. Как говорится, молодежь была вместе с народом, а не отдельно, как при новом режиме. Напротив, ей всегда говорили, что она застрельщик всего политически сущего, то есть суверенна в своей самостоятельности, несмотря на несовершеннолетие. С утра до вечера по радио звучал «Гимн демократической молодежи» (сочиненный в 1947 году):

Песню дружбы запевает молодежь.

Эту песню не задушишь, не убьешь!

Нам, молодым,

Вторит песней той

Весь шар земной.

Эту песню не задушишь, не убьешь!

То, что молодежь можно легко придушить нормой, с помощью которой к ней строго-настрого запрещено взывать, чтобы она высказалась по поводу несправедливых репрессий, скажем, в отношении Навального и соратников (именно потому что она молодежь неразумная, бесправная, а не потому что «взывать» не с партийных позиций — это «антисоветизм»), — это совершенно новый сюжет эпохи. Не удивительно, что слово «демократической» в названии гимна звучит теперь даже с каким-то оскорбительным вызовом. Современник, чего доброго, побоится или постесняется петь что-то с таким названием.

Напротив, советская молодежь часто воспитывалась глубоко индивидуалистичной и контртоталитарной в силу инверсии тоталитарной идеологии. На каждом шагу она видела памятники Павлику Морозову, который принял самостоятельное и, с его точки зрения, политически мотивированное решение восстать на отца и дядей, за что был жестоко ими убит. С точки зрения советского диссидента, Морозов был, конечно, неправ, а правы как раз частники и кулаки — отец и дяди, что расправились со стукачом, но политическая самостоятельность Павлика вызывала уважение и подвигала к подражанию в аспекте противостояния реакционному социуму.

Как, собственно, и самостоятельность пионеров (их до сих пор красочно представляют в настенных календарях) с пистолетами, автоматами, пулеметами и небольшими пушками атакующих фашистских оккупантов. Наверняка взрослые им тоже говорили: «Вы ж дети, вам рановато всем этим заниматься». Но пионеры не слушали, а оккупанты бывают разные.

А вот еще интересно…

Когда советского пионера в 14 лет принимали в комсомол, советские инструкторы предлагали ему заучить формулу причины, почему тому настала пора перейти в более взрослую организацию. «Потому что я хочу быть в передних рядах борьбы за…» За что — я уже вспоминаю с трудом. «За дело марксизма-ленинизма?» «За мир во всем мире?» «За торжество коммунизма?» Важнее другое. «Передние ряды» означало, что впереди больше рядов не осталось. Чем это ни признание властями самости советской молодежи, которой, видимо, так не хватает молодежи «нового режима»?

Но не будем лукавить: старый режим не менее серьезно относился к любой попытке неподконтрольного публикаторства, однако, заменяя его контролируемыми симулякрами (фактически «протосурковщиной», если кто еще помнит, кто такой Сурков) в виде дацзыбао (маоистский Китай), стенных газет и боевых листков почти в каждом советском учреждении (и я всегда был их редактором), он способствовал антитоталитарной инверсии и рекрутировал в самиздат убежденных бойцов. Я сам еще в школе, когда мы проходили поэму Блока «Двенадцать», выпустил рукописную газету «Красный Иванов», настолько меня поразила идея Блока поместить Христа в окружение кровавых чекистов, а школа — что заставляла нас про это что-то странное учить.

Ища иллюстрацию к теме советского самиздата, я републиковал на своей странице в фейсбуке стихотворение-песню А. Галича (1966 г.), в которой был такой припев:

«Эрика» берёт четыре копии,

Вот и всё!

...А этого достаточно.

В ней, как мне кажется, содержались многие памятные и знаковые моменты времени. Что за «Эрика», почему четыре копии, а не пять? Все это вскрывает важные социокультурные пласты. Можно ведь и пять, но пятая на папиросной бумаге была совершенно нечитаемой.

Однако оказалось, что современники совершенно не врубаются в перипетии, описанные в стихотворении Галича, особенно в части «этого достаточно». Разве четыре копии достаточно для свободы? Что за чепуха? Смакование поражения. Тогда можно сказать, что достаточно и той минуты свободы, которую оставил российский суд молодежи из «Доксы» — с 23.59 до 00.00, — которой они, посаженные под домашний арест, пользуются (надо сказать, неразумно, цитируя древнего Чаадаева) в эфире «Эха Москвы».

Типа «Вот вам минута… А этого достаточно».

На самом деле совершенно недостаточно. Но если четыре копии Галича все-таки в конце концов превращались в негасимый свет свечи, то минута «Доксы» через 65 лет после Галича скорее раздражает и сгущает тьму.