Российское общество и в наши дни по традиции остается не эмансипированным от власти. Монархическая традиция, наивная русская вера в «доброго царя», ожидание Вождя, Хозяина, Лидера во многом преобладают в сознании народных масс вплоть до наших дней. Точка опоры у большинства россиян вынесена вовне, связана с верховной государственной властью. В России в отличие от стран Запада исторически сложился тип общественной системы, для которого характерны «перевернутые» отношения собственности и власти: в его основе лежит эффективность власти, а не эффективность собственности. Почему?

Исходное. Национальная экономическая ментальность — основа pathdependency, зависимости от предшествующего развития. Можно сказать, что в сознании человека есть некий стержень, который при разных внешних условиях может выступать в разных обличиях, но быть единым для всего сообщества, служит как бы его культурным интегратором. Менталитет — система взглядов, оценок, норм и умонастроений, основывающаяся на имеющихся в данном обществе знаниях и верованиях и задающая вместе с доминирующими потребностями и архетипами коллективного бессознательного иерархию ценностей, а значит, и характерные для представителей данной общности убеждения, идеалы, склонности, интересы и другие социальные установки.

Каждая социальная группа имеет свои ментальные особенности. Каждый индивид, поскольку он одновременно входит в несколько социальных групп, является носителем разных видов ментальности — этнической, классовой, гендерной, конфессиональной и т.д. Из различных видов ментальности нас интересует в первую очередь национальная хозяйственная ментальность — национальная хозяйственная культура.

Стереотипы потребления. Представления о нормальном потребительском бюджете и о желательных его изменениях могут варьироваться у разных народов в очень широких пределах. На одном полюсе — психология престижного потребления, характерная, например, для американского образа жизни, где принято обновлять потребительские блага (одежду, машины и т.д.) исключительно по мере того, как товары выходят из моды. Испытывающий постоянный «потребительский голод» средний американец стремится выглядеть богаче, чем он есть на самом деле.

На противоположном полюсе — психология прожиточного минимума, особенно характерная для отсталых народов Африки. В этом случае объем потребительских благ, необходимых для человека, традиционен и малоподвижен. Обеспечив свои минимальные потребности, работник теряет интерес к увеличению доходов.

Нормы и образцы взаимодействия хозяйствующих субъектов. Люди по-разному относятся к своим партнерам по производственному процессу. Для просвещенного современника естественна мысль о том, что люди изначально равны, что человек ценен не тем, какой он расы, национальности, фамилии и т.д., а своими собственными деловыми качествами. Однако даже в настоящее время общение людей как равного с равным отнюдь не является общепринятым, а в доиндустриальных экономических системах дискриминация — деление людей на «своих» и «чужих» — вообще была общим правилом.

Например, американский образ жизни в высшей степени индивидуалистичен, человек здесь нацелен на максимальную самореализацию. Всюду (в том числе и в бизнесе) царит культ «звезд» — выдающихся личностей, которые поднялись на вершину общественной пирамиды из самых низов. Общество признает право талантливого индивида «идти по жизни, расталкивая окружающих», если не нарушены законы. Главным регулятором хозяйственной деятельности считается не прямое государственное вмешательство в экономику, а судебно-законодательный механизм.

В Западной Европе индивидуалистические и коллективистские ценности более уравновешены. Широкой популярностью пользуются идеи о социально ответственном бизнесе и о социальном рыночном хозяйстве. В регламентации хозяйственной деятельности велика роль государственной бюрократии, выступающей от имени общества в целом. За индивидом в принципе признается право на самостоятельное и независимое поведение, но в более узких рамках, чем в Америке.

Наконец, в японской хозяйственной культуре ясно видно преобладание коллективистских ценностей. Личность здесь подчинена группе, противопоставление коллективу строго осуждается. Поэтому японцы лидируют в тех видах экономической деятельности, где необходим слаженный кооперированный труд, но проигрывают, когда речь идет о принципиально новых разработках. Доминирование коллективистских ценностей создает атмосферу неформального поиска компромиссов, характерную и для взаимоотношений государственных чиновников с бизнесменами.

Трудовая этика. Важнейшей и легко фиксируемой чертой хозяйственной культуры служит мотивация к труду и к богатству (как к результату труда). Труд может трактоваться и как унижающее занятие, и как единственно возможный путь самореализации человека. Соответственно, в одном случае труд выступает лишь как средство достижения цели, в другом же — как одна из целей жизнедеятельности нормального человека. Поэтому и желание «отсиживаться» на рабочем месте, и «трудоголизм» могут рассматриваться как разные варианты максимизирующего поведения. Заработанное трудом богатство также может и приветствоваться, и осуждаться.

В США, например, богатство есть своего рода национальный идол: при знакомстве с неизвестным человеком здесь часто интересуются «сколько он стоит», делая отсюда выводы о его ценности как личности. Если в Америке богатство фетишизируется, то в Западной Европе отношение к нему гораздо более сдержанное. Естественно, что преклонение перед богатством или его осуждение не могут не влиять на максимизирующее поведение индивида, подстегивая его или ограничивая.

Степень восприимчивости к зарубежному опыту. Успех или провал национального экономического развития во многом зависит от того, как национальная хозяйственная культура реагирует на передовой зарубежный опыт – отторгает его, творчески воспринимает или механически копирует.

«Японское чудо» во многом обусловлено именно открытостью японцев к зарубежным новшествам, умением сочетать «западную технику и японский дух». Малоизвестно, что такие характерные особенности современного японского бизнеса, как «кружки качества» и система пожизненного найма, утвердились совсем недавно: они были внедрены вскоре после Второй мировой войны по рекомендациям экономических советников — «левых» экономистов из США. Однако эти «заморские новшества» быстро стали органическим элементом экономики Японии, и сейчас уже предприниматели других стран (в т. ч. и из США) внимательно изучают японский опыт, желая его заимствовать.

В экономической истории России лучше прослеживается чередование попыток копировать западный опыт и его отторгать. Только в XX в. наша страна пережила столыпинский опыт насаждения фермерства при ущемлении общины, затем большевистскую попытку построить экономику принципиально нового типа и, наконец, современные эксперименты по созданию «дикого» капитализма на американский манер. Характерно, что и акцентирование национальной «самости» и натужное желание стать «как все цивилизованные страны» не приводят к устойчивым экономическим успехам.

Менталитет россиян. Экономическая ментальность россиян 1990 гг. отражает длительную и трагическую историю нашей страны с XIV-XV вв. (именно это время принято считать началом этногенеза русских — этнического ядра современных россиян) до наших дней. Можно выделить, по крайней мере, четыре группы факторов, которые, накладываясь друг на друга, обусловливают заведомую невозможность развития в России классического «европейского» капитализма:

1) мобилизационно-коммунальная производственная среда, которая действует с самых начальных моментов развития российской цивилизации;

2) православная этика, оказывающая сильное влияние на развитие национальной культуры уже тысячу лет;

3) догоняющая модернизация, которая на протяжении трех столетий заставляет российское общество находиться в состоянии постоянной мобилизации;

4) советский «эксперимент», под воздействием которого в течение более 70 лет осуществлялось целенаправленное идеологическое воспитание россиян.

Природно-географической особенностью, обусловившей специфику российской экономической культуры, является существование в режиме выживания: зона неустойчивого земледелия оставляла мало возможностей для накопления излишков, а следовательно, для значительного социального расслоения. Кроме того, урожаи были не только низкими, но и в высшей степени нестабильными, зависящими не столько от количества и качества труда, сколько от капризов погоды. Выживание в условиях высоких жизненных рисков требовало создания сильных перераспределительных механизмов внутри крестьянского социума, которые могли базироваться только на уравнительных ценностях. Поэтому объективные условия хозяйственной деятельности российских крестьян обусловили длительное сохранение и даже периодическую регенерацию общинных форм организации социально-экономической жизни.

Уравнительное перераспределение. Важнейшей характеристикой общинных форм поведения являлись многочисленные обычаи уравнительного перераспределения, таких как потлач (дарения излишков), помочи (совместная трудовая деятельность), «наряды миром», толоки, складчина. Реципрокный характер такого обмена означал, что обмен осуществлялся между равными, а получение помощи накладывало на получателя обязательство немедленно отозваться на призыв оказавшего ему помощь, когда последний будет в ней нуждаться. В основе нормативной базы «моральной экономики» сельской общины в России, как и везде, лежали представления о человеке как принадлежности целого, коллектива, и о традиции как высшей ценности в сравнении с новациями.

Фатализм. Слабая взаимосвязь между личным трудом и уровнем жизни сформировала фаталистические черты национального характера («От сумы да от тюрьмы не зарекайся»), экстернализацию контроля над событиями жизни индивида. Фатализм — это оборотная сторона традиционализма, нежелания менять что-либо собственными усилиями. Фаталистические черты русской культуры прослеживаются даже в языке, в котором четко видны ощущения того, что людям неподвластна их собственная жизнь, что их способность контролировать жизненные события ограничена. В русском языке люди выступают скорее не как "деятели", а как «претерпеватели». Фатализм национального характера обусловливает низкие ранги активно-достижительских ценностей и в современной России, в то время как, по результатам исследований, ранги ценностей, связанных с возможностью не работать, в России значительно выше, чем в западных странах.

Православие. Хотя христианская доктрина признает в принципе ценность преобразовательного труда (и тем отличается, например, от буддизма, который видит в земной жизни одно лишь страдание), но сам этот труд рассматривается различными христианскими конфессиями по-разному. В отличие не только от появившихся позднее протестантских вероисповеданий, но и от современного ей католицизма восточно-христианская религиозная традиция рассматривала труд как неприятную необходимость, наказание человечеству за первородный грех. Русское православие не давало высших духовных санкций для активной работы в миру. Физический труд, производство потребительских благ, заняли в православной культуре подчиненное место по сравнению с трудом духовным, молитвой. Сфера земного, материального благополучия котировалась невысоко, материальный труд нигде не ставился в один ряд со спасением и терпением.

«Антиэкономизм» православия обусловил существование бедности как типа культуры. Русской культуре свойственно более терпимое и гуманное, чем на Западе, сочувственное отношение к неудачникам хозяйственной деятельности, а сама по себе бедность не воспринималась как признак отверженности. Помощь бедным составляла важнейшую нравственную обязанность христианина. Нищенство долго не считалось экономическим бременем или девиацией, а материальное благосостояние человека отделялось от его собственной активности и ответственности. Таким образом, православное христианство при помощи этических норм закрепило перераспределительные обычаи крестьянской общины.

Если в Западной Европе римские папы на протяжении всей средневековой эпохи рассматривали свою власть как во многом конкурентную по отношению к власти королей и императоров, то в Византии базилевсы с оппозицией патриархов почти не сталкивались. В России, начиная с эпохи Петра I, цезаризм православия дошел до такой степени, какая была немыслима даже в Византии: священники были обязаны доносить светским властям об исповедях своих прихожан; земли церкви были секуляризованы, а священнослужители превращены в государственных чиновников на жаловании, и это не вызвало среди них сколько-нибудь заметного протеста. В результате церковь превратилась из института, конкурентного по отношению к государству, в институт, целиком и полностью ему подчиненный. Естественно, что русский вариант православия неразрывно связан с идеологией государственного патернализма, когда авторитет церкви ставится на службу интересам государства.

Характерно, что выработкой собственной социальной концепции (призванной помимо прочего выражать отношение православия к собственности, хозяйственной деятельности, богатству и т.д.) Русская православная церковь озаботилась буквально в последние месяцы XX века — до этого она более тысячи лет не чувствовала необходимости выражать свою особую позицию, довольствуясь одобрением существующей на данный момент государственной идеологии.

Раздаточная экономика. С IX в., с самого начала формирования государственности, в России складывается и затем постоянно воспроизводится хозяйственная система, которую называют «раздаточная экономика». Условиями ее существования являются унитарно-централизованная политическая система и приоритет коллективистских ценностей на уровне идеологии. Особая роль государства проистекала из существовавшей ранее необходимости коллективной защиты от внешних нападений, большими расстояниями и локальной разобщенностью русских земель, многовековым процессом их собирания. Это обусловило необходимость сильного (жесткого) государства, сильной армии, вмешательство государства во все сферы жизни общества. Оправданием такой экспансии являлось и ощущение геополитической ответственности России, ее расположение на пересечении «полей напряженности», а также тот факт, что долгое время Россия являлась «буфером» между относительно стабильной Западной Европой и завоевателями с Востока.

Другим важнейшим фактором, обусловившим примат роли государства в экономической жизни, были особенности процессов модернизации России. Российский вариант «догоняющего развития» был связан с «революциями сверху», истоками которых была вынужденная необходимость (экономическая отсталость, военные поражения от западных стран). К наиболее острым проблемам модернизации страны, которая не производит собственных культурных образцов, а заимствует их у Запада, относятся «искусственный» характер самих модернизаций, несоответствие структурно-технологических инноваций существующим социально-экономическим институтам. Это объясняется проблемой конгруэнтности институтов стран-экспортеров и импортеров экономических, технологических и социальных инноваций. Изменение российских экономических, политических и социальных институтов носило дискретный характер, в значительной степени определялось прямым заимствованием норм, регулирующих взаимодействие экономических агентов, из социально-экономических систем, в которых индивиды обладают другим менталитетом.

Подобные структурные несоответствия сильно искажают первоначальный замысел реформ, а культурные образцы всегда на шаг отстают от изменений в технологиях. Мобилизационное развитие, как назвали такой тип социально-экономической эволюции, может путем огромных затрат ресурсов судорожными рывками временно сокращать разрыв между Россией и Западом, но затем он вновь и вновь восстанавливается и даже растет.

В условиях, когда завтрашний день непредсказуем и может нести как неожиданные взлеты, так и угрозы потерять все, «рациональной» формой поведения населения становится жизнь сегодняшним днем. Ограниченность возможности планирования своей жизни обусловливают примат краткосрочных целей в жизни, а будущее связано с мечтами о магическом скоробогатстве, которые так явно прослеживаются в русских народных сказках и несбыточность которых лишает индивида стимулов к действию, поскольку «мечта о будущем» не есть «забота о будущем».

В свое время Герцен писал: «Забота об будущем не в нашем духе; на словах готовы мы взвалить на свои плечи хоть все человечество… на деле — боимся всякого труда, всякой мысли, живем настоящей минутой; наш чиновник ворует для того, чтобы покутить, купец мошенничает, чтоб сыну чин доставить, мужик работает, чтоб пьяну напиться. Даже материальной заботы об будущем нет; на того, кто об этом думает, в России показывают пальцем, он предмет насмешек и неприязни». Мобилизационное сознание, выработанное в условиях экономической и политической нестабильности, ориентирует человека на потребление, а улучшение своей жизни он связывает с утопическим прыжком в лучшее будущее, радикальными общественными изменениями, везением, заботой государства. «Муравьиной хлопотливости» и многолетнему труду в этих мечтах нет места.

В подобных же (если еще не более сильных) условиях нестабильности существует и элита. Эгоизм, гедонистическая идеология, демонстративное потребление, высокая степень неравенства — неотъемлемые черты общества неорганичной модернизации. В модернизирующемся «вдогонку» обществе элита отличается «синдромом временщика», нерациональным, негибким поведением. Характерной чертой «зависимой модернизации» является анклавное развитие — существование точечных островков благополучия на фоне всеобщей бедности, которые мало влияют на окружение. Характерно, что при искусственных модернизациях обычно выигрывает меньшинство.

Раздаточный характер российской экономики, в котором главным субъектом было сильное централизованное государство, обусловил специфику экономических отношений в стране. Аккумулируя материальные блага, институты раздач создавали материальные условия для жизнеобеспечения населения страны. Объектами раздач выступали земля, рабочая сила, деньги, жилье, услуги и продукты, чины и должности. Служебная организация труда была основой раздаточной экономики, то есть служебный труд был обязателен и обусловлен внешними по отношению к каждому субъекту условиями.

Таким образом, сильное государство, которое одновременно является субъектом насилия по отношению к индивиду, а с другой стороны, выступает источником любого возможного блага, формировало тип личности, отчужденной от управления страной, но в то же время редко открыто противостоящей государственному насилию. Указанные особенности порождали особую этику неформальных отношений контроля и распределения ресурсов. Институты пожалований и жалоб породили приспособление к специфическим каналам получения материальных благ — не через независимость и свободную конкуренцию, а через лояльность к власти. Отсюда — гипертрофия надежд «маленького человека» на верховную власть, оправдание ее вмешательства в жизнь общества, что нередко уравнивалось и с оправданием произвола и своеволия власть имущих.

Хомо советикус. В первое же десятилетие существования Советской власти были истреблены «чуждые элементы», «эксплуататорский класс», то есть самодеятельные предпринимательские слои населения, собственники. Политика форсированного строительства социализма опиралась на типичного бедняка, на маргинализированную за годы Первой мировой войны, революции и Гражданской войны массу. Фактически за счет общественных фондов потребления поощрялся непроизводительный, низко квалифицированный труд. Тяжесть труда (а не его общественная полезность)

выступала как составляющая «эквивалентности» обмена.

Парадигмой производственных отношений в СССР стал патернализм государства (предприятия) по отношению к своим гражданам (работникам), определяемый как система устойчивых отношений между работником и государством, когда в обмен на заданную работнику трудовую активность ему предоставляется возможность удовлетворения лимитированных жизнеобеспечивающих потребностей. Патернализм предполагает «благотворительный деспотизм» — вмешательство государства в процесс принятия решений, касающихся самого человека, причем делается это без согласия опекаемого, с целью содействия его интересам и благосостоянию. За покровительствующей стороной признается право применять санкции или поощрения с целью регулирования поведения зависимой стороны в различных сферах жизнедеятельности.

Материальные предпосылки патерналистского менталитета — отсутствие выбора, социальные — ограниченность потребностей граждан. Политику государственного патернализма реализовали местные власти, предприятия, профсоюзы, на которые был возложен груз социальных обязательств. За счет общественных фондов потребления они обеспечивали удовлетворение социальных нужд работников: предоставляли работу, жилье, места в детских садах и яслях, обучение и повышение квалификации, помогали в приобретении дефицитных товаров, организовывали летний отдых работников и их детей, заботились об их здоровье. Взамен предприятия (и государство в их лице) получали экономически зависимую, а значит, дешевую и лояльную рабочую силу. Такая «феодальная» организация производственных отношений позволяла сочетать низкую технико-экономическую эффективность советских предприятий с их с высокой социально-экономической живучестью. Патерналистско-патриархальные отношения между народом и государством отражались и в газетном языке, начиная с 20-30-х годов: «родное советское правительство», «отеческая забота партии», «всесоюзный староста», «наш вождь и учитель».

Помимо обретения трудящимися ощущения своей социальной защищенности (что, несомненно, является достижением социальной политики) происходило их привыкание к гарантированным материальным благам, застрахованности от крайней бедности независимо от экономической деятельности человека (количества и качества труда, квалификации, инициативности, предприимчивости), а на уровне массового сознания формировались и воспроизводились установки на социальное иждивенчество. Человек был редуцирован для обеспечения государственных нужд, но при этом власть рассматривалась им как инстанция заботы, хранитель и гарант социального порядка, источник любого возможного блага.

Рабочая сила государственно-зависимого работника в СССР перестала являться его личной собственностью. Укреплявшаяся командно-административная система приобретала вид работодателя-благодетеля, с которым не просто непосильно, но и безнравственно говорить на языке взаимных обязательств. Отношения с государством выстраивались по оси «забота — благодарность».

Гипертрофированная роль государства в сознании людей вылилась в сохраняющееся до сих пор патерналистское восприятие государственной власти. В строго контролируемом распорядке жизни вырабатывался хорошо известный в психологии эффект «диффузии ответственности». Патернализм государства ослабляет необходимость в собственных усилиях для жизнеобеспечения, и люди отказываются принимать ответственные решения. С одной стороны, широкое распространение получает тенденция перекладывать ответственность, с другой — требовать от властей заботы, социальной защиты и других гарантий. Такой синдром обычно присущ детям, поэтому у взрослых его можно назвать «пролонгированным инфантилизмом».

Помимо того, что одним из последствий политики государственного патернализма стала экономическая неэффективность и иждивенческие установки работников, еще одной серьезной издержкой ее стало ограничение социальных прав и свободы граждан. Принципиальная черта работника времен административно-командной экономики — его несвобода, работа не на себя. Государство аккумулировало большую часть национального дохода, основные жизненные блага поступали в форме наделения, государственного благодеяния. Образно выражаясь, оно выступало в роли Великого Инквизитора, раздавая людям «хлебы, их же руками добытые», тем самым совершая в глазах большинства великое благодеяние. Ценность социальной защищенности, возведенная в абсолют, служила оправданием диктата государственной власти и тоталитарного контроля над личностью. Признание ценности государственного патернализма означало смирение людей с государственным насилием.

Отделенный от спроса и предложения псевдоэкономический институт перераспределительно-уравнительного вознаграждения за труд в СССР выразился в политике ограничения доходов, существовании «потолка зарплаты», запрете на любые виды предпринимательской деятельности, запрещении частной собственности. Он ограничивал экономическую активность людей и превращался в «раздачу премий посредственности». Институциональная ловушка уравнительного вознаграждения за труд состояла в явном противоречии ценностей всеобщего равенства и экономической эффективности. В любом уравнивании (возможностей, доходов, прав) неизменно всегда больше заинтересован слабый, неспособный успешно конкурировать с другими в борьбе за ограниченные ресурсы общества. Неквалифицированный работник заинтересован в том, чтобы средства существования доставались ему совершенно независимо от конечных результатов деятельности, в порядке благотворительного возмещения затраченных физических сил. Ценностно-рациональный выбор в пользу «социальной справедливости» по определению ущемлял права сильного.

В обществе, где мерилом работы считают усталость, невозможно было обеспечить эффективное распределение ресурсов. «Проблема безбилетника» благополучно перекочевала из крестьянской общины в советскую распределительную экономику. В свое время Андре Жид писал, что стахановское движение было необходимо в стране, где люди не приучены к труду. В противном случае, предоставленные самим себе, из десяти работников восемь будут бездельничать.

Таким образом, система государственного патернализма и неэкономических методов стимулирования соответствовала, прежде всего, интересам маломобильного конформиста, работника с заниженными потребностями, простого исполнителя трудовых функций. Как и все традиционалистские системы, она плохо воспринимала инновации. Барьерами были как формальные правила, устанавливаемые государством, так и повседневные практики — «ответы» на созданную систему. На поведенческом уровне приспособление к системе в сочетании с более давними традициями экономической культуры вылилось в формирование у людей установок полной зависимости от власти, минимизацию их экономических усилий, ограничение потребностей до уровня «как у всех».

В нашей стране сформировался человек с крепостнической психологией, с установками не на саморазвитие, а на приспособление, ориентированный на государство при решении проблем жизнеобеспечения, отчужденный от самого себя и не верящий в свои способности и возможности к самостоятельной, независимой от государства деятельности, пассивный, не умеющий пользоваться собственными ресурсами.

Поскольку в России точка опоры вынесена вовне, связана не с гражданским обществом, а с верховной государственной властью, то в ней в отличие от стран Запада исторически сложился тип общественной системы, для которого характерны отношения власти-собственности, схожие с обществами азиатского способа производства. Важнейшей чертой российской экономической культуры была и все еще остается неприменимость западного принципа священности и неприкосновенности частной собственности. Российской национальной традицией, перекочевавшей из дореволюционной России в советскую и далее, в нынешний «капитализм для своих», является слабая правовая защищенность предпринимателей и прав собственности.

Сложность выбора пути реформирования российской экономики заключается в том, что, в то время как российская экономическая культура больше тяготеет к восточному типу, более привлекательным и престижным для России традиционно остается Запад, за основу реформирования в ходе российских модернизаций все время брались западные модели. То же самое происходило и в 1990-х гг. Но и тогда и сегодня рыночные экономические реформы наталкиваются на «налог прошлого» в массовом сознании. Это пример того, как «предыдущее тащит назад», когда прежние структуры и образы мышления стремятся обрести новую жизнь в новых структурах и новом мышлении.

От редакции:

Что же делать? Как выскочить из этой порочной исторической колеи, избавиться от веры в «доброго» царя и перенять западные институты, обеспечивающие высокие темпы развития экономики и науки, высокую производительность труда и высокую зарплату, способствующие самореализации человека и его гражданской активности. Автор советов не дает. Но есть примеры стран, в том числе азиатских, где это произошло. Как их перенять?..

Дайджест Петра Филиппова по материалам работы Р.М. Нуреева «Экономические субъекты постсоветской России».

Коллаж ЕЖ