Партийная номенклатура стала тем «троянским конем», который разрушил изнутри советскую систему. К началу 1980-х годов ее интересы, бывшие реальным двигателем эволюции системы, источником ее планов и программ развития, окончательно разошлись с официально провозглашаемым курсом социально-экономического развития и официальными коммунистическими ценностями[36]. Номенклатурный принцип подбора кадров основывался не на профессионализме, а в первую очередь на политической лояльности. На должности назначались «свои люди», включая родственников и знакомых.

Важнейшей особенностью номенклатуры являлась ее закрытость, не позволявшая обществу контролировать характер и объем полномочий чиновников, их привилегии. Лица, вошедшие однажды в номенклатуру, переводились с должности на должность почти автоматически. Что явно расходилось с провозглашенными нормами внутрипартийной демократии, выборности и сменяемости высших руководителей и потому скрывалось от глаз рядовых коммунистов и остального общества. Даже сам факт существования номенклатурных списков был обществу неизвестен. С 1932 года номенклатурные перечни должностей и списки людей, входивших в номенклатуру, были государственной тайной[37].

Номенклатура формировалась за редким исключением из малообразованных слоев населения, по большей части из рабочих и крестьян, которые получали поверхностное, жестко идеологизированное образование. Интеллигенция с ее (помимо специальных) широкими гуманитарными знаниями, нравственными принципами и традициями во власть практически не допускалась. Созданный таким образом слой советских управленцев, названный А. И. Солженицыным «образованцами», на многие десятилетия определил консервативный, реакционный характер властвующей элиты. От этого наследия наша страна не вполне избавилась и по сей день.

Другой принципиальной особенностью номенклатуры, непосредственно вытекавшей из социально-экономической природы советской системы, ее доктринальных основ, была натуральная оплата ее службы. В первые годы советской власти реальное материальное положение всех категорий работников определялось прежде всего натуральным снабжением. Руководители имели возможность получать дополнительные, не фиксируемые общими нормами специальные продовольственные пайки («броньпаек», «усиленный паек», «красноармейский» и др.)[38]. Сначала разовые и другие выдачи считались отступлениями от принципа, затем стали нормой.

Путь от простой сытости до потребности в «настоящей» собственности как базы для новой самоидентификации номенклатура прошла в несколько этапов. Независимый интерес, прежде всего интерес самосохранения и воспроизведения, мог возникнуть и укрепиться у номенклатуры лишь в определенных условиях. До середины 1950-х — начала 1960-х годов таких условий не было. Коммунистическая идеология крепко цементировала советскую систему. До революции и сразу после нее своеобразным фильтром против «обрастания» было само положение партийцев, сопряженное с риском полицейских преследований, тюремных застенков, каторги. В годы Гражданской войны и НЭПа неодолимый рефлекс приватизации власти сдерживался верой вчерашних революционеров в коммунистическую идеологию и страхом перед возможными репрессиями за идейное предательство, «разложение».

Справедливо считая коррупцию величайшим злом, Ленин предлагал поддавшихся коррупции коммунистов наказывать вдвое строже, чем беспартийных. Большие, но неоправданные надежды возлагались на «партмаксимум», когда членам партии запрещалось получать зарплату выше установленного максимума[39]. Уже в 1920-е годы деформация партийных нравов достигла таких размеров, что они стали опасны для дееспособности партии. После революции число членов партии выросло более чем в 30 раз: с 24 тыс. в марте 1917 года до 732,5 тыс. в марте 1921 года.

Одновременно происходило расслоение ее рядов, связанное с концентрацией власти в руках партийной верхушки. Для борьбы с нравственными деформациями в партии были созданы «суд коммунистической чести» — Контрольная комиссия (впоследствии стала называться центральной — ЦКК) и соответствующие комиссии на местах, чтобы «чистить, выгонять, надзирать»[40]. Наряду с ними применялись и более сильные средства — одноразовые всеобщие чистки партийных рядов. В ходе проведенной во второй половине 1921 года чистки из партии было исключено 24,1% ее членов.

В годы НЭПа вопрос о материальном неравенстве и излишествах номенклатуры оказался, по выражению видного большевика и члена Верховного суда РСФСР А. А. Сольца, задачей более сложной, чем совершение 20 революций[41]. Новая партийно-государственная бюрократия чувствовала себя полноправной восприемницей старой верхушки общества и стремилась усвоить общие для высших слоев стандарты культуры и поведения. По свидетельству современников, в Москве 1926 года на спектаклях по «белогвардейской» пьесе М. Булгакова «Дни Турбиных» зал, заполненный новой революционной аристократией, «комиссарской» публикой, совбурами (советской бюрократией), откровенно сочувствовал белому офицерству. Бюрократии, как видно, уже надоело постоянно и упорно навязываемое родство с рабоче-крестьянской массой, она вожделела изящества и высших образцов в своей жизни[42].

Однако инерция революционных ожиданий, марксистская идеология с ее антисобственнической направленностью, нерастраченная вера в «социалистические идеалы», наконец, просто инстинкт самосохранения не позволили номенклатуре вернуться к «номенклатурно-государственному капитализму»[43]. К тому же незначительные материальные преимущества, полученные ответственными работниками в ходе революции и Гражданской войны, не создавали еще материально-бытовой основы для отказа от коммунистической риторики. Большинство из них пока ощущало себя революционерами, поборниками идеи, готовыми идти на любые испытания, на борьбу и лишения. В предвоенные и особенно в послевоенные годы открытые и завуалированные привилегии продолжали нарастать. Городское население увеличивалось, жилья строилось недостаточно, квартиры получала прежде всего номенклатура. Возникли «отраслевые привилегии», при которых партийно-государственный аппарат, руководящие чиновники отраслевых наркоматов пользовались услугами спецполиклиник, «собственных» санаториев, домов отдыха. Количество и качество привилегий зависело от занимаемого поста, а сам пост зависел от вышестоящего начальства.

Так год за годом менялась ментальность руководящих кадров. Система все больше теряла идеологическую привлекательность. «Революционный дух из идеологии беспощадно вытравляла… сама система, панически боявшаяся любых революционных выступлений, которые теперь могли быть направлены только против нее, против коммунистического государства»[44]. В 1930–1940-е годы лишь страх мешал окончательному перерождению номенклатуры, лишенной искренней веры в непогрешимость марксизма-ленинизма. Ведь любой самый высокопоставленный чиновник испытывал постоянный страх за свою судьбу. Сталин репрессиями и подачками держал номенклатуру «в узде».

ХХ съезд КПСС стал важнейшей вехой в либерализации советской системы и одновременно открыл шлюзы для «перерождения» номенклатуры. Разоблачение сталинских преступлений нанесло серьезный удар по коммунистической идеологии. С точки зрения ортодокса В. М. Молотова, даже искренне преданный коммунистической идеологии Н. С. Хрущев мыслил по-буржуазному. В образе мыслей партийных чиновников была пробита брешь. «Мы, конечно, оставались на марксистской почве, — вспоминал бывший советник М. С. Горбачева, — но у части верящих в возможности создания в СССР «социализма с человеческим лицом уже была своя внутренняя идеологическая позиция, которая проецировалась на профессиональные дела. Короче, мы пришли к двоемыслию. Скорее к двойственности в поведении, когда дело касалось политических вопросов, что говорилось и делалось для себя и для официального потребления»[45]. Аппаратчики стали более критично относиться к существовавшим в ЦК антидемократическим порядкам, чинопочитанию, обязательному славословию высшего руководства.

С приходом к власти Л. И. Брежнева время репрессий в партийной номенклатуре окончательно ушло в прошлое. Онаосвободилась от многих моральных запретов. В 1970-е годы основным критерием продвижения по службе стала уже «личная преданность Хозяину»[46]. Передвигаясь от одной номенклатурной должности к другой, первые лица вели за собой проверенных людей с предыдущих мест своей руководящей работы. Наиболее сильной «группой влияния» в высших эшелонах власти стала «днепропетровская группировка», названная по месту начала трудовой деятельности будущего генсека. Меньшим, но все же ощутимым влиянием пользовались и соратники Брежнева по его работе в Молдавии и Казахстане.

В 1960–1970-е годы высший слой партийных функционеров разросся за счет верхушки профсоюзов, ВПК, привилегированной научной и творческой интеллигенции. Они принесли с собой новые взгляды, настроения и ценности, марксистская идеология была для них лишь привычной риторикой. Более того, персональными носителями национально-государственническойсоставляющей этой идеологии стали, как правило, «бронтозавры» сталинизма. Для номенклатуры это традиционно ассоциировалось с «завинчиванием гаек» и с ограничением свободы обогащаться[47]. В этих условиях номенклатурная элита сделала ставку на идеологию «социализма с человеческим лицом»[48], изменились и ее представления о характере развития советского общества.

Новые элементы, привнесенные в социалистическую систему в годы хрущевской «оттепели» и хозяйственной реформы 1965 года (социалистическая законность, материальное стимулирование, хозрасчет, прибыль), расширили диапазон возможных путей развития советского общества в рамках официальной доктрины. Если в середине 1960-х годов номенклатура предпочитала стабильное, даже стагнирующее развитие, то в 1970-е годы ее целью стала постепенная трансформация общества, не требовавшая слома режима и других серьезных потрясений. Централизованная экономика и политический тоталитаризм больше не отвечали ее интересам.

«Диссидентские» лозунги гласности, демократизации общественной жизни, создания правового государства, открытого общества, радикальной реформы в экономике нашли отклик в среде не только писателей, философов, художников, но и частичиновничества. В отличие от старой номенклатуры, зависевшей от поведения ее верхних эшелонов, новая была более независима, поскольку обладала собственным неотчуждаемым багажом — профессиональными знаниями, ощущением укорененности в изменившейся социальной почве. Новое поколение элиты было на голову выше старого, почти все имели высшее образование, а многие — и ученые степени, неоднократно бывали на Западе.

Чем больше материальных возможностей появлялось у правящего слоя, тем более деградировала официальная идеология. К тому же привилегии — госдачи, персональные автомашины, спецпайки — имели относительный статус: их нельзя было передать детям по наследству. Через систему привилегированного образования, а затем назначений и выдвижений по службе «новый класс» пытался создать систему передачи власти или хотя бы привилегий по наследству.

Не менее важная трансформация происходила и в распределении реальной власти внутри правящего класса. Хозяйственная элита в условиях всеобщего дефицита, распоряжаясь материальными, финансовыми и трудовыми ресурсами, реально участвовала в выработке политического курса страны. В борьбе за свои интересы верхний эшелон хозяйственников — министры, руководители ведомств опирались на отраслевой «патриотизм» своих подчиненных — складывались отраслевые кланы.

Мощным ускорителем отчуждения номенклатуры от «ее» строя стал бюрократический рынок. Родовые черты советской системы — бюрократизм, дефицит товаров и услуг — побуждали людей искать решения в частных соглашениях, бартере товаров или сырья, фальсификации результатов работы. Даже если личная выгода не была главной целью, она становилась мощной движущей силой. При внешнем тотальном господстве государственной собственности укреплялись «цеховики». Росла «теневая экономика», позволявшая распределять продукцию и доходы в соответствии с доходами и предпочтениями потребителей.

Главным источником обогащения, «предпервоначального» накопления капитала номенклатуры в 1960-е — начале 1980-х годов стали различные должностные злоупотребления, систематические взятки, приписки, протекционизм, «зоны вне критики». Хозяйственная реформа 1965 года, оживившая товарно-денежные отношения в стране, дала мощный импульс собственнической ориентации правящего слоя. Крупные расхитители, взяточники перестали скрывать нажитое нечестным путем богатство, охотно выставляли его напоказ. Возрастали значимость и цена «полезных» людей, способных что-либо достать и чем-либо помочь.

К началу 1980-х годов от социалистического «базиса» осталась лишь внешняя оболочка. Высшие государственные чиновники, министры, их заместители, директора концернов искали возможность закрепить навечно свое право владеть и управлять, мечтали о праве собственности на предприятия. Желание советской номенклатуры изменить общественное устройство в своих интересах, оформить-де-юре те права, которыми они пользовались-де-факто, стало осознанной потребностью, а значит, исторической необходимостью.

Суд как пародия на правосудие

К началу 1980-х годов в СССР сложилась разветвленная судебная система, включавшая общегражданские и ведомственные суды. Формально по закону они были независимы в принятии решений. Однако реально не было независимого суда, который мог бы контролировать соответствие законодательству распоряжений и действий государственной администрации. Суда, в который граждане могли бы обратиться с иском к государству, а тем более с иском о признании того или иного закона или ведомственного акта противоречащим Конституции.

Весьма показательно, что 70% правовых норм, на основе которых суды выносили приговоры, было засекречено[49]. В первый год перестройки А. Н. Яковлев в записке М. С. Горбачевуконстатировал, что «желающих вмешиваться в отправления правосудия хоть отбавляй, в связи с чем в стране формируется опасное мнение, что правосудия у нас нет»[50].

В советской действительности в уголовном суде отсутствовал принцип равноправия и состязательности сторон обвинения и защиты на процессе. Если в Европе судья был третьей стороной в споре обвинителя и защитника, то в советском суде, как в судах инквизиции, судья фактически представлял сторону обвинения. Как правило, обвинение (прокурор) и суд выступали единым фронтом против защиты.

В сталинские времена роль адвоката была ничтожной. Во многих случаях, в том числе во времена так называемых «чисток», обвиняемые были лишены права на адвоката с момента задержания и до расстрела. В политических процессах (или уголовных, которые в силу своего широкого общественного резонанса можно отнести к политическим) роль адвоката сводилась практически к нулю. Адвокаты считались пережитком капитализма.

Позже появились «крамольные» призывы о необходимости и допустимости оказания юридической помощи гражданам и организациям. В ноябре 1979 года с принятием Закона «Об адвокатуре в СССР"дискуссии закончились. Однако и после принятия закона роль адвоката в уголовном суде была по-прежнему низка, если ее сравнивать с ролью адвоката в судебном процессе в западных системах юриспруденции. В те годы восстановление независимой адвокатуры было невозможно — руководство адвокатурой было возложено на Министерство юстиции. Адвокат оказался слугой двух господ — нанимавшего его гражданина и министерства. Какой господин был главнее — очевидно. Институт частной адвокатуры в СССР отсутствовал. Это положение сохранялось до самого краха СССР.

В годы хрущевской «оттепели» были сделаны определенные шаги по укреплению принципов законности и обеспечению гарантий прав советских граждан. Были упразднены Особое совещание при МВД СССР, «тройки» и «двойки», ликвидированы лагерные суды и спецтрибуналы войск госбезопасности. Отменены законодательные акты, где было явным отступление от обычных норм судопроизводства, повышена роль прокурорского надзора. Это положило начало идеологическому и организационному распаду политической юстиции в СССР с ее грубейшими нарушениями законности и массовым террором[51]. В середине 1950-х годов тысячи заключенных были освобождены от дальнейшего отбывания наказания. Принимались меры к смягчению или отмене уголовного наказания за аборты, самовольный уход с рабочего места. Линейные суды железнодорожного и водного транспорта были объединены в транспортные суды.

Однако и во времена «оттепели» продолжал проявляться специфический менталитет высшего партийного руководства, воспитанного в обстановке принуждения, насилия, тотального уничтожения «врага». Послесталинские лидеры пытались соединить несоединимое — законность и гарантированные ею права и свободы граждан с надзаконной экономической, политической и идеологической монополией на власть. Это означало, что права и свободы советских граждан должны были исключать не только любое противодействие власти, но и любое открытое проявление инакомыслия по отношению к ней.

Летом 1961 года Н. С. Хрущев на заседании Президиума ЦК КПСС, раздосадованный тем, что суд приговорил Файбушенко и Рокотова, которые занимались незаконной скупкой и продажей иностранной валюты, «всего лишь» к 15 годам заключения, упрекал Генерального прокурора Р. А. Руденко с позиций революционного правосознания: «Вы что, будете свою политику проводить или будете слушать ЦК?.. Да пошли вы к чертовой матери, простите за грубость. Народу стыдно в глаза смотреть, народ возмущается, грабители грабят, а вы законы им пишете. Ишь какие либералы стали, чтобы их буржуазия хвалила, что они никогда не расстреливают, а эти грабят рабочих и крестьян. Хотите, я общественным обвинителем выступлю с требованием расстрела… Надо подумать сейчас, товарищи, подумать, может быть, увеличить штат и усилить органы Шелепина[52] (…надо увеличить агентов, уголовный розыск…). Сталин в этих вопросах правильную занимал политику. Он перегибал палку, но преступников мы никогда не щадили. Бить по врагам надо беспощадно и метко»[53]. Вскоре по настоянию Хрущева в законодательство была введена статья, которая предусматривала смертную казнь за валютные операции и за расхитительство. Вопреки основополагающим принципам права, эта статья закона была применена к Рокотову, который совершил преступление до издания нового закона.

Рост оппозиционного движения в стране привел к ужесточению уголовного законодательства, принятию новых статей, позволявших арестовывать и судить граждан за инакомыслие. В 1962 году Уголовный кодекс был дополнен статьей 70 о так называемой антисоветской агитации, а в 1966 году — статьями 190–1 и 190–3, которые ограничили права граждан[54].

С середины 1960-х до конца 1980-х годов в развитии советского правосудия, как и всего государства, наблюдался очевидный застой. Некоторые усовершенствования в правосудии в 1960–1970-е годы не устранили серьезных препятствий для эффективной деятельности судов. Окончательно сложилось неписаное правило, по которому замещать должности судей могли только члены КПСС (в народных судах — и члены ВЛКСМ). Конституция 1977 года фактически повторила основные нормы сталинской Конституции, в том числе в сфере конституционного надзора. Новизна конституционного регулирования правосудия состояла лишь в закреплении в Основном законе принципов, уже установленных действовавшим законодательством.

Например, впервые на конституционном уровне была сформулирована норма уголовно-процессуального законодательства, согласно которой никто не мог быть признан виновным в совершении преступления, а также подвергнут уголовному наказанию иначе как по приговору суда и в соответствии с законом. Некоторую возможность для борьбы граждан с произволом должностных лиц давала статья 58, впервые в истории советского государства закрепившая право граждан на обжалование в суде действий должностных лиц, совершенных с нарушением закона либо превышением полномочий. Однако для реализации этого права требовалось принять специальный закон, устанавливающий порядок рассмотрения судами подобных жалоб. Но он так и не был принят.

Некоторые нормы Конституции 1977 года были весьма противоречивы. Так, статья 151 закрепляла один из основных принципов организации и деятельности суда — «правосудие в СССР осуществляется только судом», а статья 163 отдавала разрешение хозяйственных споров между предприятиями, учреждениями и организациями в исключительное ведение органов государственного арбитража в пределах их компетенции. Посчитав незначительной новизну положений Конституции 1977 года, Верховный Совет оставил в силе старые Основы законодательства о судоустройстве.

Отказ от репрессий привел к росту массовых хищений, скрыть который не могли даже ухищрения в отчетности. Причины роста преступности власти объясняли бесхозяйственностью, «отсутствием должного контроля», серьезными недостатками в бухгалтерском учете[55]. А истинная причина, заключавшаяся в том, что для миллионов граждан, как управленцев, так и простых работников, государственная собственность оставалась «ничейной», не называлась. Законодатели интенсивно меняли нормы уголовного законодательства, но эти новации не давали эффекта, лишь лихорадили правоохранительную систему и суды.

Задачам правосудия не отвечал и предусмотренный Конституцией порядок избрания судей. Формально он выглядел демократично: народного судью избирали в результате прямых, равных и тайных выборов. Фактически же в каждый избирательный бюллетень включалась только одна кандидатура. Причем окончательно кандидатура судьи утверждалась в отделе административных органов соответствующего партийного комитета. В судах, как и в любых других государственных и негосударственных структурах, существовали партийные и комсомольские организации, которые проводили воспитательную работу, применяли меры общественного воздействия на судей. Только после этого или в случае грубого нарушения норм социалистической морали и законности возможна была собственно дисциплинарная ответственность судей. В зависимости от уровня суда судьи избирались на 2–4 года. Причем «чем ближе срок выборов, тем меньше принципиальности»[56]. В качестве рычагов влияния использовались жилищно-бытовые и семейные условия жизни судей[57].

Автор - Шестаков Владимир Алексеевич,
доктор исторических наук, ученый секретарь Института российской истории РАН